А. Блок. Его предшественники и современники

души. Их раскололо то сознание, которого не было у Бакунина» (там же).

Подобное желание дифференцировать, связывать с конкретной социальной

обстановкой и общественно-культурные традиции вызывает гнев

символистских теоретиков, подменявших жизнь схемами: З. Н. Гиппиус

характеризует блоковские мысли о Бакунине как «детские, несчастненькие», о

самом же Блоке пренебрежительно говорит: «Ну, какой он “общественник”! »116

Самого же Блока обращение к внутренним противоречиям старой культуры в

некоем комплексе (особенно значительно в этих блоковских раздумьях

привлечение имени Герцена) ведет к более углубленным постижениям

современности.

Внешне блестящие, но по существу не менее искусственные, чем у других

главных теоретиков символизма, построения Вяч. Иванова осмысляются

Блоком, в конечном счете, как «лирика» в специфическом негативном аспекте

этой художественной категории: «Среди факельщиков (неуловимых, как я с

Вами совершенно согласен) стоит особняком для меня Вяч. Иванов, человек

глубоких ума и души — не пустышка. Мы оба — лирики, оба любим колебания

друг друга, так как за этими колебаниями стоят и сторожат наши лирические

души. Сторожат они совершенно разное, потому, когда дело переходит на почву

более твердую, мы расходимся с Вяч. Ивановым» (VIII, 200). Все дело в том,

возможен ли переход от «лирики» к «более твердой почве», к более точным

представлениям о современной жизни и современном человеке. Сложные схемы

Вяч. Иванова такому переходу не содействуют. Неприятие и этой формы

искусственной гармоничности, головной схемы — итог раздумий Блока над

«блистательной» фигурой Вяч. Иванова в границах современной культуры.

Итог этот был выстрадан Блоком, как и во всех подобных его отношениях с

деятелями символистского течения; он выражен лирически в стихотворном

посвящении «Вячеславу Иванову» (1912 г., задумано в 1909 г.). Нужно

остановиться здесь на этом позднем произведении, для того чтобы был

понятнее последующий ход развития важной линии блоковского творчества.

Для Блока Вяч. Иванов — явление, характерным образом связанное с

эпохой; воздействие его на умы определенной части художественной

интеллигенции толкуется именно прежде всего через эпоху:

Был скрипок вой в начале бала.

Вином и кровию дыша,

В ту ночь нам судьбы диктовала

Восстанья страшная душа

Вяч. Иванов впервые появился (после многолетних ученых занятий за

границей) среди петербургских символистов поздней осенью 1904 г., влияние

его определялось во время развертывания революционных событий 1905 –

1906 гг. И как раз воздействие теорий Вяч. Иванова, по Блоку, — не в нем

самом, не в силе его ума, как такового, но «в слепящей вьюге» общих событий,

в «стихии» развертывавшегося объективного хода жизни:

Был миг — неведомая сила,

Восторгом разрывая грудь,

Сребристым звоном оглушила,

Секучим снегом ослепила, Блаженством исказила путь!

116 Весы, 1907, № 5, с. 71.

Сами же построения Вяч. Иванова определяются как особое «царство», то есть

нечто единое, цельное, самодовлеющее, нечто «синтетическое», в своем

холодном блеске недоступное лирическому «я» стихотворения, приходящему к

совершенно иным представлениям о жизни. Теории Вяч. Иванова — «царский

поезд», отличающийся блеском:

И много чар, и много песен,

И древних ликов красоты…

Твой мир, поистине, чудесен!

Да, царь самодержавный — ты.

Нечто совсем иное — жизненные представления лирического «я»

стихотворения. Блок редко с такой программной ясностью высказывался в

стихах, тут эта ясность концовки — тема всего стихотворного послания:

А я, печальный, нищий, жесткий,

В час утра встретивший зарю,

Теперь на пыльном перекрестке

На царский поезд твой смотрю.

Блок строит в стихотворении два полярно противоположных обобщенных

образа-характера; естественно, что

это не просто эмпирические,

биографические портреты разных людей, разных поэтов в их частных

человеческих проявлениях. Нет, здесь сталкиваются две концепции жизни;

личное в каждом из «героев» полностью слито с «общим» или даже, скорее,

растворилось в нем; эти героя — типы разного поведения, разного отношения

ко всему именно в общей жизни. Поскольку эти разные герои — художники, то

это и разные поэты, но не о художестве, как таковом, тут речь, — а о чем-то

большем, чем разные художественные «манеры». Это большее — цельные,

законченные общественные индивидуальности, выражающие разные

восприятия мира, общества, человека, жизни.

Адресат послания, «царским поездом» проходящий по жизни, — это

человек «синтеза», человек, несущий в себе «гармонию», «цельность»,

«царственность» — вопреки тому, что делается в окружающей

действительности. Он игнорирует или, скорее, вполне не представляет себе,

насколько трудна, горестна, расщеплена современная жизнь, как тяжела она для

человека. Одновременно такая тенденция, такая концепция действительности

социальна, она выявилась особо резко во «вьюге» революционного периода,

развала старых форм русской жизни и решительного сдвига прежней России в

какую-то новую, пока еще неясную, неопределившуюся сторону. Вместе с тем в

этом же сдвиге, решительном повороте появились и другие концепции жизни,

другие ее восприятия, другие способы поведения, иного рода

индивидуальности (в том числе — и поэтические индивидуальности: поэты тут

представляют не просто поэзию, но разные возможные типы русского человека

в пору «разлома»). «Печальный, нищий, жесткий» герой, от лица которого

ведется поэтический рассказ, встречал этот разлом с большими надеждами: он

человек, «в час утра встретивший зарю». Но он не нашел никакой «гармонии»,

«синтеза», «царственности», — он потому-то такой «печальный, нищий,

жесткий», что он увидел во «вьюге» и после «вьюги» — «пыльные

перекрестки» русской жизни, горечь и жестокое похмелье разнородной

реакции, а в конечном счете те же страшные законы минувшего. Емкие,

многогранные, вмещающие в себя сразу и «общее состояние» и

индивидуальный этап человеческого развития поэтические формулы зрелого

Блока — «печальный, нищий, жесткий» человек на «пыльных перекрестках» —

означают именно это, а не что-либо другое. В стихотворении раскрывается

возможный (и притом — наивысший; адресат послания — не просто

«отрицательный» герой) реальный жизненный смысл «синтетической»

концепции поведения в столкновении с трагическим блоковским человеком,

идущим навстречу горьким испытаниям суровой действительности.

И здесь обнаруживается поражающая своей внутренней близостью к Блоку

стихотворная аналогия у лирика-современника с очень трудной, особенной

поэтической судьбой. В посмертной книге И. Ф. Анненского «Кипарисовый

ларец», в цикле «Складень романтический», есть стихотворение «Другому», —

тоже стихотворение, по видимости говорящее о двух типах поэтической

индивидуальности, а на деле тоже расширяющее тему до масштабов

столкновения разных «концепций жизни», разного типа общественного

поведения людей в границах единой эпохи. «Другой» в стихотворении

Анненского — это, так же как и у Блока, человек цельности, широты,

«царственного» размаха, питающихся «вьюгой», «вихрями», стихийными

началами жизни, обнажившимися в определенную общественную эпоху. У

филолога-античника Анненского «синтез» приобретает мифологизованно-

образное обличье:

Твои мечты — менады по ночам,

И лунный вихрь в сверкании размаха

Им волны кос взметает по плечам.

Мой лучший сон — за тканью Андромаха.

Трагически-скорбный образ Андромахи тут несет примерно то же содержание,