А. Блок. Его предшественники и современники

современного человека гораздо шире, в самых разных его жизненных

проявлениях, и не вина поэта, а его беда в том, что слишком часто он находит

множество душевных неустройств, связанных для чуткого, тонкого художника

со всем строем жизни. Чаще всего у Анненского закономерности современной

жизни проникают всюду, воплощаются в многообразных и с виду как будто

невинных обстоятельствах (часто — совсем по-бытовому обыденных) — и

оказываются всегда давящими, уродующими, обезличивающими отдельную

человеческую душу. У поэта очень зоркий взгляд, в его стихе — необычная для

лирики насыщенность конкретными наблюдениями, подробностями,

воссоздающими именно современную, а не какую-либо другую, вымышленную

жизнь.

Человек едет в поезде — казалось бы, что тут особенного? Анненский

видит это шире, в совокупности с тем, каков едущий в поезде человек и тогда,

когда он в него садится, и когда из него выходит, и каким ему представляется

само это обычное современное путешествие:

Пока с разбитым фонарем,

Наполовину притушенным,

Среди кошмара дум и дрем

Проходит Полночь по вагонам

(«Зимний поезд», цикл «Трилистник вагонный»,

кн. «Кипарисовый ларец»)

Это ведь просто проводник проходит по вагонам; стихотворение строится на

том, что «внезапный снег» по контрасту — своей чистотой, природностью —

119 См.: Малкина Е. Иннокентий Анненский. — Литературный современник,

1940, № 5 – 6.

особо четко проявляет, насколько запуганы, затолканы, раздавлены те люди, что

сидят в поезде; сам по себе поезд — некое современное чудище, но он и не

просто чудище, а еще и некое человеческое дерзание; отрицания цивилизации у

Анненского нет, его волнует состояние людей, их «кошмары», воплотившиеся в

поезде, в проводнике, в вагонной тесноте, в давящей тесноте и «кошмаре»

современной жизни:

Я знаю — пышущий дракон.

Весь занесен пушистым снегом,

Сейчас порвет мятежным бегом

Завороженной дали сон.

Люди сами отняли у себя «завороженную даль», они отняли у себя и

«мятежный бег»; поэзию природы и поэзию цивилизации они превратили в

«природный рок», в «Полночь» с большой буквы, и в рок цивилизации, в

«дракона». Все дело в них, в людях, в их отношениях, в «бесцельности» и

«безымянности» их дел и жизней при наличном строе отношений, в

«полусуществовании» под тем гнетом, который создали себе они же, люди:

А снизу стук, а сбоку гул,

Да все бесцельней, безымянней…

И мерзок тем, кто не заснул,

Хаос полусуществований!

При этом знаменательны выводы, которые в финале стихотворения делает

Анненский, рисуя «кошмар» современной жизни: человека он изображает

«больным», но при этом настаивает на том, что, как бы ни было тяжело, надо

держаться, надо быть достойным имени человека, какие бы прозаически

отвратительные формы ни принимала «боль» в этой отторженности от

природной жизни и от простой ясности человеческих отношений:

Пары желтеющей стеной

Загородили красный пламень…

И стойко должен зуб больной

Перегрызать холодный камень

Для верного понимания художественных построений Анненского

чрезвычайно существенное значение имеет его особенная, но чрезвычайно

прочная связь с предшествующим этапом развития русской поэзии. Какие бы

сложные, противоречивые, подчас болезненные формы сознания современного

человека ни изображал Анненский, он всегда передает их в виде объективного

повествования. Ситуации, изображаемые Анненским, всегда происходят с

конкретными людьми, в конкретной обстановке и в индивидуально-точных

обстоятельствах, у Анненского нет лиризма «общего» типа, который любой

читатель мог бы отнести и приурочить к себе при относительно свободном

выборе своих собственных индивидуальных обстоятельств, как это происходит,

предположим, с восприятием поэзии пушкинской эпохи. У Анненского

конкретен субъект действия и само действие, — никуда, кроме изображаемого,

их отнести нельзя иначе, как только тем способом, каким обычно читают прозу:

«свое» может быть и должно быть вычитано только косвенно, через «рассказ»,

через восприятие происшествия с конкретными людьми в их пространственно и

временно точных условиях. Стих Анненского — «рассказ в стихах», которого

так напряженно искали поэты 40 – 50-х годов. При этом непосредственно на

старших поэтов этого круга — Ап. Григорьева, Фета, Полонского,

К. Павлову — Анненский похож очень мало. Он ближе к поэтам

посредствующего этапа: к Случевскому, Апухтину, но и тут он вовсе не

выглядит подражателем, а напротив, величиной оригинальной и поэтически

несравненно более сильной, чем сами эти «поэты-посредники». «Рассказ в

стихах» у него, конечно, именно стих, лирика, т. е. повествовательность

здесь — только особый способ передачи именно лирического, а не какого-либо

иного содержания.

Однако сама по себе эта особенность необыкновенно важна с точки зрения

содержания. Ведь именно «рассказ в стихах» бессмысленно прямо относить к

автору или к лирическому «я», совпадающему с автором. Рисуя часто душевную

«болезненность», Анненский говорит об объективных бедах, но не просто о

себе, о тяготах времени, но не о своих личных невзгодах. Такой способ анализа

«объективных» лирических состояний позволяет Анненскому постигать иногда

чрезвычайно сложные формы современного раздробленного сознания и

передавать их в пластически-зримой, повествовательно-наглядной форме. В

стихотворении «То было на Валлен-коски» рассказывается о развлечении для

туристов на одном из финских водопадов: в водопад бросается

человекоподобная кукла на привязи и на глазах у зрителей вытаскивается

обратно. Повествовательная точность «рассказа в стихах» не позволяет

толковать все это как грубый, дешевый декадентский символ «тщеты жизни»;

из ситуации извлекается высокий лирический смысл:

Бывает такое небо,

Такая игра лучей,

Что сердцу обида куклы

Обиды своей жалчей.

Человек настолько раздавлен и обезличен современной жизнью, что он

болезненнее воспринимает обиды изображения, мертвой вещи, чем свою боль;

боль реальная так тупа, постоянна и безобразно прозаична, что о ней и

рассказывать неловко, неспособно, и то, как треплют куклу, передает эту боль

куда точнее, чем натуралистический снимок, точное изображение реальной

душевной беды. Особое, отстраняющее возможность дешевой слезы,

сентиментальности, художественное целомудрие присуще Анненскому:

нечестными средствами на читателя он не действует, на слезу не бьет.

Передавая такие душевные состояния, как, например, в стихотворении «То

было на Валлен-коски», Анненский кое в чем предвосхищает большую прозу

XX века, скажем особый и с виду очень спокойный трагизм опустошенности

(«отчуждения») в рассказе Хемингуэя «Чисто, светло». Такие аналогии

становятся возможными потому, что Анненскому во многом удалось освоить и

как-то по-своему решить художественные проблемы восьмидесятников. Его,

несомненно, интересует скрещение опыта прозы и стиха, и далее, в более

содержательных аспектах, — скрещение «лиризма» и «гражданственности».

Самый-то опыт прозы для него явно — просто более широкая и «современная»

правда о человеческой душе, которую надо было бы вместить в стих. Так

возникает, скажем, такая вещь, как «Разлука», с ее знаменательным

подзаголовком — «Прерывистые строки». Анненский хочет передать

«прерывистое дыхание» людей, вынужденных расставаться потому, что ими

владеет непреложный ход вещей, какая-то тягостная, непосильная для их

сломленных воль чудовищная предустановленность раз навсегда сложившихся