А. Блок. Его предшественники и современники

Улыбайтесь друг другу любовней!

Ты ж, о нежный, ты, кроткий, ты, тихий,

В целом мире тебя нет виновней!»

В этом стихотворении, больше чем где бы то ни было, видно, как тесно связаны

у Анненского его сложные психологические темы с этическими началами, и

далее, что его психологические «рассказы в стихах» с их изощренным

лиризмом таят в себе социальное авторское истолкование сюжетов, тем, героев.

Лирическое «я» «Старых эстонок» — обычный персонаж стихов Анненского, с

его тоской, бессонницами, нравственными тревогами и ясным пониманием

бессмысленности и отжитости строя, в границах которого он существует:

Добродетель… Твою добродетель

Мы ослепли, вязавши, а вяжем…

Погоди, вот накопится петель,

Так словечко придумаем, скажем…

Лирическое «я» обвиняет себя в отсутствии социальной активности,

действенности; этот человек достаточно точно знает, что он беседует не с

античными Мойрами, а с живыми людьми, от социальных действий которых

зависит будущее. И тут открывается наиболее примечательная художественная

возможность стиха Анненского. Лиризм, опирающийся на нравственно-

общественную требовательность, органически оказывается гражданственным.

Вероятно, в границах первого десятилетия XX века в русской поэзии наиболее

сильными стихами «гражданственного» плана являются «Старые эстонки» и

«Петербург» Анненского. У того же Блока 900-х годов стихов такой лирической

силы при одновременной ясной гражданственности, конечно, нет.

У автора «Петербурга» нет никаких иллюзий относительно

жизнеспособности самодержавной российской государственности; он трезво

видит ужасы в ее прошлом и гибельность ее для России в будущем, — и

рассказано об этом мощными гражданственными стихами:

Только камни нам дал чародей,

Да Неву буро-желтого цвета,

Да пустыни немых площадей,

Где казнили людей до рассвета.

А что было у нас на земле,

Чем вознесся орел наш двуглавый,

В темных лаврах гигант на скале, —

Завтра станет ребячьей забавой.

Вместе с тем в этих сильных гражданственных стихах есть особый — жесткий

и холодный — лиризм; он направлен в сторону интеллигентской фронды по

отношению к императорской государственности: «царь змеи раздавить не

сумел, и прижатая стала наш идол». В самом начале стихотворения говорится:

«Я не знаю, где вы и где мы, только знаю, что крепко мы слиты». За этим, по-

видимому, стоят старые русские идеи, восходящие к Герцену, об особых

отношениях между культурными слоями и государственностью в истории

России. Следовательно, возникает трагическая тема бесплодности

интеллигентских противопоставлений себя российской государственности:

Даже в мае, когда разлиты

Белой ночи над волнами тени,

Там не чары весенней мечты,

Там отрава бесплодных хотений.

Это — финал стихотворения, кульминацию же его представляет цитированная

выше строфа о грядущей гибели двуглавого орла. Итог, таким образом, тот, что

самодержавная государственность неизбежно погибнет, но помимо

«бесплодных хотений». Анненский трезво видит предстоящую народную

революцию, но сознательных сил, успешно борющихся со старым строем, он не

видит.

Здесь проступают основные содержательные качества лирической системы

Анненского как большого явления классической русской поэзии. Поэт

нисколько не сомневается в том, что общественный строй, в границах которого

существуют его герои, насквозь источен, сгнил. Людей, о которых

рассказывается в его стихах, он относит к культурным слоям общества; других

людей, представляющих иные общественные круги, он не знает, — поэтому и

стихов об общих законах изображаемой им жизни, стихов гражданской темы

(отличающихся при этом исключительной художественной силой), у него мало.

Основная же масса его стихов говорит о раздробленности, нецельности,

опустошенности жизни и сознания человека тех общественных кругов, которые

знает поэт. И тут становятся видны как черты «невероятной близости»

Анненского к Блоку, так и существенные отличия этих двух поэтов. Как и Блок,

Анненский абсолютно не верит в то, что общественный кризис, наличие

которого для него несомненно, может быть решен какими-либо

искусственными, «синтетическими» средствами (вроде слияния церквей у

Соловьева и Мережковского и т. д.). Он трезво видит отнюдь не

«синтетический», умственный исход этой социальной ситуации, он знает, что в

ближайшем будущем воспоследуют социальные потрясения, — о них и

говорится в «Старых эстонках» и «Петербурге». Соответственно, Анненский

совершенно не склонен к конструированию искусственных, «синтетических»,

гармонических людей чисто умственным путем из тех раздробленных,

расщепленных, противоречивых людей, которых он рисует. Здесь он опять-таки

по-своему «невероятно близок» к Блоку. Как и Блок, Анненский-художник

испытывает отвращение к искусственным конструкциям человеческого образа,

к «райским» идиллиям о чисто спиритуалистическом, духовном человеке,

преодолевающем в сознании «низкую» земную действительность; по

Анненскому, разорвана действительность и реально расщеплен человек, и

никакими схемами это положение прикрывать нельзя:

Оставь меня. Мне ложе стелет Скука.

Зачем мне рай, которым грезят все?

А если грязь и низость — только мука

По где-то там сияющей красе

(«О, нет, не стан…», цикл «Трилистник проклятия»,

кн. «Кипарисовый ларей»)

Разумеется, черты опустошенности, «скуки» присущи в стихах Анненского

тому лирическому «я», от лица которого ведется рассказ. И конечно, у этого

лирического «я» есть свое представление о желаемом, идеальном душевном

состоянии, о «сияющей красе». Но и «скука», и «сияющая краса» — трагически

разорванные грани одного сознания. Дело тут в трагизме расщепленности, —

сближает Анненского с Блоком неприязнь к «синтетическим» схемам. Недаром

же Анненский говорит авторам таких схем: «И бог ты там, где я лишь

моралист».

Анненский говорит об этом еще так:

И, лиловея и дробясь,

Чтоб уверяло там сиянье,

Что где-то есть не наша связь,

А лучезарное слиянье…

(«Аметисты», цикл «Трилистник огненный»,

кн. «Кипарисовый ларец»)

Отказываясь от искусственных конструкций, схем человеческого образа,

Анненский, по логике вещей, приходит к противопоставлению «связи» и

«слиянья», схематической «цельности» и цельности подлинной, которая, по

Анненскому, вообще невозможна. Тут проявляется решающее отличие

Анненского от Блока. Поскольку Анненский ограничивает свое поэтическое

видение только людьми определенных общественных кругов (и в то же время

убежден, что эти люди вполне неспособны к участию в предстоящем

социальном катаклизме), получается так, что разорванность, расщепленность,

трагизм, несоответствие «идеала» и «действительности» изначально присущи

обществу, действительности, человеку.

В наиболее обобщенном виде такое толкование человеческого образа дано в

стихотворении «Я на дне» (цикл «Трилистник в парке», кн. «Кипарисовый

ларец»). Сюжет стихотворения навеян, по-видимому, одной из статуй в

Царскосельском парке — лирическое повествование ведется от «лица» обломка

статуи, упавшего в водоем:

Если ж верить тем шопотам бреда,

Что томят мой постылый покой,

Там тоскует по мне Андромеда

С искалеченной белой рукой

Конечно, обломок статуи — идеального, гармонического, совершенного

образа — уподоблен тут судьбе человеческого сознания, обреченного быть

расколотым. Повествовательный сюжет делает ситуацию предельно

недвусмысленной, не допускающей иной, кроме авторской, интерпретации