Воспоминания об Александре Грине

Я и сейчас с благодарностью вспоминаю об этом человеке, о его озабоченности и тревоге за каждую человеческую судьбу.

ВСЕВОЛОД РОЖДЕСТВЕНСКИЙ

В ДОМЕ ИСКУССТВ

Александра Степановича Грина помню я в трудное переходное время, когда на внешних фронтах еще полыхали зарева гражданской войны, а в самом Петрограде было и холодно, и голодновато. Город лежал засыпанный высокими сугробами, в окнах по вечерам тускло светились коптилки, законсервированные заводы высились угрюмыми безмолвными громадами.

М. Горький, вечный болельщик за судьбы литературы, выхлопотал у Петрокоммуны огромную пустующую квартиру бежавших за границу богачей, братьев Елисеевых, и организовал там нечто вроде писательского общежития, собравшего в свои стены и уже почтенных, и совсем юных литераторов. В одной из тесных комнатушек, примыкающих к кухне, жили мы с поэтом Ник. Тихоновым, а в непосредственном соседстве с нами поселился А. С. Грин.

Как сейчас, вижу его невзрачную, узкую и темноватую комнатку с единственным окном во двор. Слева от входа стояла обычная железная кровать с подстилкой из какого-то половичка или вытертого до неузнаваемости коврика, покрытая в качестве одеяла сильно изношенной шинелью. У окна ничем не покрытый кухонный стол, довольно обшарпанное кресло, у противоположной стены обычная для тех времен самодельная «буржуйка» - вот, кажется, и вся обстановка этой комнаты с голыми, холодными стенами.

PAGE 240

Грин жил в полном смысле слова отшельником, нелюдимом и не так уж часто появлялся на общих сборищах. С утра садился он за стол, работал яростно, ожесточенно, а затем вскакивал, нервно ходил по комнате, чтобы согреться, растирал коченеющие пальцы и снова возвращался к рукописи. Мы часто слышали его шаги за стеной, и по их ритму можно было догадываться, как идет у него дело. Чаще всего ходил он медленно, затрудненно, а порою стремительно и даже весело, - но все же это случалось редко. Хождение прерывалось паузами долгого молчания. Грин писал. В такие дни он выходил из комнаты особенно угрюмым, погруженным в себя, нехотя отвечал на вопросы и резко обрывал всякую начатую с ним беседу.

Обитатели дома вообще считали его излишне замкнутым, необщительным и грубоватым. С ним мало кто хотел водиться. К тому же кое-кто и побаивался его острого, насмешливого взгляда и неприязненного ко всем отношения. Один из старых литераторов, сам человек нервный и желчный, заметил однажды: «Грин - прене-приятнейший субъект. Заговоришь с ним и ждешь, что вот-вот нарвешься на какую-нибудь дерзость». В этом была крупица истины. Грин мог быть порою и резким, и грубоватым. Жил он бедно, но с какой-то подчеркнутой, вызывающей гордостью носил свой до предела потертый пиджачок и всем своим видом показывал полнейшее презрение к житейским невзгодам.

Внешность у него была в то время мало располагающая к себе. Худощавый, подсохший от недоедания, всегда мрачно молчаливый, он казался человеком совсем иного мира. Многие, знавшие его только внешне, отказывали ему даже в интеллигентности, говорили, что он похож на маркера из трактира, на подрядчика дровяного склада и т. д.

Но таким Грин был для тех, кто знал его очень мало. Он словно сам заботился о том, чтобы окружить себя атмосферой неприязни, отгородиться нарочитой грубостью от всякого непрошеного вмешательства в его внутренний мир. Годы бесприютной скитальческой жизни и порою полуголодного существования даже в относительно благополучные для литераторской среды времена приучили его к настороженности и осторожности. И мало кто из знавших его в то время подозревал, сколько настоящего, светлого лиризма было в его душе, сколько

9 Зак. № 272 PAGE 241

подлинной любви к человеку, веры в светлые качества его существа и великие творческие возможности. Недаром именно им, общепризнанным «мизантропом», «грубоватым циником», были созданы удивительные сказки и легенды о людях крепкой воли, страстной мечты, чистого душевного благородства.

Жизнь Грина была тяжелой, жестокой, порою почти беспросветной, но ничто не могло сломить в этом необычайном человеке прирожденного оптимизма и неустанного мужества. Очевидно, за эту веру в людей, за пылкий, пусть несколько наивный, романтизм и любил Горький его рассказы, казалось бы, совсем далекие от реальной обстановки. И везде, где было нужно, защищал Грина от упреков в «нездешности», ласково-иронически называя его «полезным сказочником» и «нужным фантазером».

К сожалению, не все современники оценивали Александра Степановича с этой стороны и многим даже такая светлая жизнеутверждающая легенда, как «Алые паруса», казалась вопиющим анахронизмом.

Но мы, молодежь, непосредственные соседи Грина по темноватому коридору закоулков Дома искусств, любили его именно за эту преданность мечте.

Да и сам Александр Степанович платил нам вполне дружеской приязнью. Он нередко заходил в нашу комнату, сидел с нами, согреваясь у топившейся «буржуйки», читал что-нибудь по еще не просохшей рукописи, и те же «Алые паруса» мы узнали задолго до того, как они стали общим достоянием.

Жили мы в то время - в 1920-1921 годах - довольно скудно, хотя и получали выхлопотанный Горьким паек из Дома ученых. В дни получки устраивали долгожданные пиршества, в которых нередко, на общих началах, принимал участие и Грин. И тогда мы видели его разговорчивым, добродушно подсмеивающимся и совсем непохожим на обычного угрюмца.

В то время было плоховато не только с едой, но и с пищей для «буржуйки» - приходилось довольствоваться щепками и бревнышками, приносимыми с улицы, с окраин города, где еще существовали недоломанные заборы. Выдавались, правда, дрова, но не столь уж часто и не в достаточном количестве. Плохо было и с бумагой для литераторской работы. Она была предметом остродефицитным - поневоле шли в дело разные об

PAGE 242

рывки. Многие рукописи молодых прозаиков и поэтов, получившие впоследствии широкую известность как первые книги первых советских издательств, писались на страницах разграфленных конторских ведомостей и бланков, где столбики цифр перемежались с фамилиями дореволюционных клиентов. Эти архивные канцелярские отходы оказались для нас неоценимым подспорьем. А неисчерпаемый источник подобных запасов был открыт Александром Степановичем Грином.

- Вот, молодежь! - сказал он с привычной усмешкой. - Учитесь добывать для себя духовное пропитание! Бумагой мы будем теперь обеспечены до конца дней своих!

И тут же дал добрый совет.

Оказалось, что нижний этаж нашего огромного дома до революции был занят каким-то частным банком. Бежавшие в Октябрьские дни владельцы, увезя все ценное, оставили после себя хаос сдвинутых прилавков, поваленных шкафов, поломанной мебели и груды исписанной конторской бумаги, в сугробах которой буквально утопала нога. Особенно много было этого хлама в сводчатых подвальных помещениях. Проникнуть в это царство мрака, пыли и плесени для нас, постоянных обитателей Дома искусств, было не столь уж сложно. Грин не один уже раз спускался в мрачноватое подземелье, указав и нам туда дорогу.

Тот, кто помнит его «Крысолова», легко может представить эту поистине фантастическую обстановку, послужившую поводом для создания одного из самых удивительных гриновских рассказов, где причудливый вымысел так естественно переплетается с самой повседневной действительностью, сдвигая все планы реального и воображаемого.

Уже известно, что в основе самых фантастических пейзажей Грина лежат вполне конкретные, реально существующие обстоятельства и местности: сказочные Зур-баган и Лисс воспроизводят внешний облик и колорит старого Севастополя и старой Феодосии, экзотические зарисовки неведомых стран - заливы и горные ущелья Крыма. Так было и с рассказом «Крысолов», фантастические действия которого развертываются на вполне реальной почве.