Воспоминания об Александре Грине

Мы уже заворачивали на Фонтанку, минуя унылые опустевшие аркады Никольского рынка. Ветер по-прежнему нес нам в лицо колкую осеннюю крупу. Тусклая цепочка фонарей плясала в темных маслянистых волнах. По узкой и темной лестнице облезлого дома взобрались на четвертый этаж. Дверь отворила суетливая фигурка в морском сюртучке, уже без погон и ясных пуговиц. Вся она засветилась приветливым оживлением.

- А! Александр Степанович! Вот уж не чаяли, что вы в городе. Написали вам так, наудачу. Ну, как? Живы? Благополучны?

Пока шли взаимные приветствия и представления, я оглядел прихожую и не нашел в ней ничего примечательного, кроме огромного вороха разных пальто, от тяжести которых чуть не рушилась вешалка. На пороге показалась низенькая и круглая дама в широкой шляпе, затянутой тугой белой вуалью, - я сразу же узнал в ней хозяйку. Она веселым шариком подкатилась ко мне и протянула руку в высокой лайковой перчатке.

- Знаю, знаю, - прощебетала она приветливо и добродушно, - читала и слышала на вечерах. Молодое поколение! Опережаете вы нас, грешных. Я обязательно должна вам прочесть свой новый стихотворный цикл: «Соблазны змия» - в двенадцати звеньях. Там есть несколько смелых мест, но, надеюсь, вы не заражены литературным жеманством?

- Александр Степанович! - обернулась она к Грину. - Я ведь решительно перешла на сонеты, только делаю их по-новому, в пятнадцать строчек. Это мое новое изобретение.

PAGE 251

Грин хмыкнул в ответ что-то непонятное. Мы торжественно проследовали в маленькую гостиную, осененную добрым десятком запыленных колючих пальм и каких-то широколистных комнатных растений. Слабый зеленоватый свет от электрической лампочки, помещенной позади аквариума с сонными, безобразно глазастыми рыбками, мягко разливался по комнате. На преувеличенно низких диванчиках сидело десятка полтора гостей, слабо различаемых во мраке. Я узнавал понемногу кое-кого из завсегдатаев дореволюционных редакций. Был это в основном народ мелкий и малопримечательный. Впрочем, случались и имена, в свое время примелькавшиеся на страницах «малой прессы»: поэты Л. Андрусон, Я. Годин, В. Мазуркевич, беллетристы В. Ленский, А. Зарин, К. Баранцевич - люди, писавшие по старинке и ни к каким новшествам в литературе не причастные, типичные поставщики еженедельного «чтива». Из прежних знакомых нашел я одного Дм. Цензора, да и он, казалось, чувствовал себя несколько стесненным в этой слишком уж обывательской компании.

Мы сели с ним в уголку и с любопытством наблюдали за тем, как с грубоватой простотой Грин вмешался в общую беседу, отпуская шуточки и колкие замечания. Немного погодя и он присоединился к нам, прохрипев таинственным шепотом:

- Кунсткамера, скажу вам! И где она только собирала этот зверинец!

- Да! - вздохнул Цензор. - Ни Куприна, ни Фофанова здесь уже больше не увидишь.

- Да и вообще многое по-другому, - поддакнул Грин, гася папироску в кадке с пальмой. - Полиняла баронесса. И делать уж тут ей больше нечего. Аминь журнальчику «Весь мир»! Теперь каждому парикмахеру подавай непременно Бальзака, да еще в хорошем переводе. От былого баронессиного великолепия ничего не осталось, кроме этой гостиной да чувствительных воспоминаний. Впрочем, тут как будто все сдвинуто с места. Решительно не узнаю этой комнаты. Кстати, Дмитрий Михайлович, а где же атрибут? Рояль стоит, китайские рыбки на месте, а атрибута нет? Что же так оплошали хозяева? Продали его в трудную минуту или хранят в нем где-нибудь в кладовой мерзлую картошку?

- Какой атрибут? Ах, этот! - И оба они раскатились дружным смехом.

PAGE 252

И тут же мне было пояснено, что в прежние времена возле рояля красовался серебряный гроб на львиных ножках, кокетливо обитый внутри светло-розовой шелковой тканью. Пуховая подушка лежала в его изголовье. Здесь в лунные ночи под своими пальмами ложилась отдыхать сама поэтесса, настраивая себя на мистический астральный лад, и при свете какой-то арабской лампады покрывала узкие полоски цветной бумаги причудливыми и бесконечными рифмами.

В обычные дни это непонятное для простых смертных ложе заботливо прикрывалось вышитой восточной тканью и принимало тогда вид обыкновенной кушетки.

Не успел я удивиться столь странным вкусам хозяйки и вспомнить, что я читал где-то подобное о привычках Сары Бернар, как меня ждал новый «художественный эффект».

В ярко освещенной столовой, занятой во всю длину раздвинутым столом со щедро расставленными поварскими произведениями барона-остзейца (он с упоением исполнял роль домашнего кулинара), мое внимание привлек помещенный в углу скелет с вытянутой вперед рукой. Самым замечательным было то, что держал он в этой руке обыкновенную стосвечовую электрическую лампочку.

- Не удивляйтесь! - сказала весьма любезно хозяйка, заметив мое внезапное оцепенение. - Это один из моих ближайших друзей. Когда-то он был безнадежно влюблен в меня и имел глупость покончить жизнь самоубийством. Он завещал мне свой скелет, и я доставила ему невинную радость - освещать своим фонарем наши «пиршества жизни и поэзии».

- Бедная поэзия, - хмыкнул Грин, но хозяйка не обратила на него ни малейшего внимания. А мне пришлось сделать вид, что все происходящее в порядке вещей. Ведь обещал же я Грину, по дороге сюда, ничему не удивляться! К тому же явно у баронессы были «не все дома». В этом я окончательно убедился, когда за столом, в гуле чрезмерно оживленного и уже беспорядочного разговора, она стала читать свою нескончаемую поэму из райских времен о любви ангелов к первым дочерям человеческим.

Все это начинало казаться скучным. А Грин, выпивший, но не хмелевший дразнил меня все новыми

PAGE 253

рассказами о странных обычаях этого действительно необычайного дома.

- Ну как? «Пошло», «безвкусно», - скажете вы? Милый мой, то ли еще было здесь раньше, когда у баронессы водились деньги. И вот что удивительно. В обычное время она трезвый и вполне будничный человек. В общем, я бы даже сказал - добрая и недалекая баба. Но вот поди же, любит раз в месяц удивлять своих приятелей. Кто же виноват, что у нее куриное воображение. А мне, признаюсь, всегда было любопытно: не выдумает ли она чего-нибудь новенького. Нет, не хватает ее на это. Вот сидит, как и шесть лет тому назад, в шляпе под вуалью за столом и думает, что это страшно оригинально!…

Пиршество разгоралось, сливая голоса в невнятный гул. Уже никто не слушал друг друга. О чем-то спорили, читали какие-то стихи, писали коллективно шуточные экспромты - и все это было шумно, серо и плоско. Сначала я с любопытством присматривался к окружающему меня веселью, но и это скоро мне надоело.

Видя, что на меня - слава богу - никто не обращает внимания, я нашел себе новое развлечение в ожидании той минуты, когда можно будет встать из-за стола. Белые обои комнаты все были испещрены шуточными стихотворными и прозаическими посвящениями хозяйке. Вот здесь действительно обнаружилось много любопытного, если не по качеству и содержанию, то по разнообразию литературных имен, подписавших эти краткие, то восторженные, то иронические мадригалы. Кого-кого только не увидел я здесь, наглядно убедившись, что круг литературных знакомств причудливой Софьи Ивановны необычайно широкий! И мелкая литературная братия, и типичная богема дореволюционных времен, и даже самые солидные имена. Не отыскал я одного Блока и, признаться, обрадовался своей неудаче. Что бы стал он делать в подобной компании? Несомненно, нисходил он в свои бессонные петербургские ночи и в более темные, совсем уже не озаренные светом искусства круги. Но у него все было иначе. И вспомнилось почему-то, как показала мне однажды совсем уже не академическая певица, в которую он был мимолетно влюблен, ноты романса Рахманинова «Не пой, красавица, при мне». На титульном листе широким знакомым почерком было написано: «Пой, красавица, при мне!»