Воспоминания об Александре Грине

Вспоминается такой случай.

Александр Флит, юрист по образованию, служил юрисконсультом в каком-то учреждении, и вдруг - написал стихотворение! Молодой поэт принес его в «Новый сатирикон». Спустя неделю пришел за ответом.

- Нет, - добродушно сказал Аверченко, - у нас это не пойдет.

Флит решил никогда больше не писать ни строчки.

Но - написал, принес, - и тот же результат. А Фли-ту, как на грех, очень понравилась сатирико-юмористи-ческая атмосфера редакции журнала. Он стал захаживать, перезнакомился со всеми и подружился с нелюдимым Грином. Взволнованный «возвратами» друга, Грин решил поговорить с редактором.

- Аркадий Тимофеевич, не мне, конечно, вас учить, но с Флитом как-то несправедливо поступают. Его стихи читает Бухов и не пускает. Разве они так уж плохи, эти стихи?

- Бухов говорит, что у Флита нет лица, что он «накрапывает», а не пишет.

- У Флита абсолютный литературный вкус. И вы помните, как не шли и не шли рассказы Ефима Зозули,

PAGE 235

а Флит придумал заголовок «Недоношенные рассказы», и сразу изюминка появилась. Помните?

- Да-да… Пусть он напишет басню, я сам почитаю.

Сражение было выиграно - басни понравились. Флит стал постоянным сотрудником. Я думаю, что он никогда не забывал, чья в первую очередь это была заслуга.

Вероятно, Грин сам был в чем-то сродни Дон-Кихоту, о котором писал в «Новом Сатириконе»:

Нет, не умер Дон-Кихот! Он бессмертен, он живет! Защищать сирот и вдов Был герой всегда готов. Но когда сирот так много И у каждого порога По вдове…

Стихи Грина - да, это не оговорка, - именно стихи часто появлялись на страницах «Нового сатирикона» в течение 1914-1915 годов. А между тем в эти годы Грин был уже признанным писателем, мастером новеллы: вышли пять или шесть его книг.

Грина упорно влекла сатира, быть может потому, что его активной душе было тесно в привычных рамках, что неизрасходованная творческая энергия просила еще какого-то выхода. Кроме того, как я могла заметить, Грин всегда был самым ярым врагом мещанства, даже незначительное проявление мещанства, корысти, злобы приводило его в бешенство.

Поэтому его стихи появлялись на страницах «Сатирикона».

Отношение Аверченко к Грину имело характер покровительственной симпатии. Ему нравилось бродить с ним после редакционных совещаний по набережным. Странно было видеть их вместе: излучающий здоровье, улыбающийся человек атлетического сложения, всегда элегантный, а рядом Грин - в темном пальто с поднятым воротником, бледный и хмурый. Впрочем, разговаривая с Аверченко всегда вполголоса и где-нибудь в отдалении от насмешливых сотрудников, Грин начинал усмехаться. Как сейчас вижу: вот он берет из рук Аверченко его неразлучную трость и разглядывает рукоятку в виде перевернутой дамской туфельки. Он долго ее «изучает» и возвращает владельцу. Оба понимающе смеются.

PAGE 236

* * *

Только что кончилось редакционное совещание. Грин сидит в глубоком кресле и думает о чем-то, видно невеселом. Аверченко щелкает замком желтого портфеля и говорит:

- Господин заядлый пессимист, бросьте вашу черную мерехлюндию, едем обедать к Альберту.

Грин отвечает медленно, подбирая рифмы:

- Уважаемый патрон… Приглашеньем я польщен… Но в ресторанах запрещен… Благородный выпивон.

Какой смысл там обедать?

- Чай будем пить! - с веселой беззаботностью отвечает Аверченко. - Едем, едем!

И они уехали.

На другой день Грин мне рассказал:

- Приехали мы к Альберту. Знаете, этот симпатичный ресторанчик против Большой Морской. Аверченко там завсегдатай.

- И не только там, - вставила я.

- Конечно. Подходит официант. «Что прикажете, Аркадий Тимофеевич?» - «Дайте нам чайку». - «Уж это как водится!» - «И севрюжинки с хреном». И приносит официант на подносе две чашки и два пузатых чайника. Белые фарфоровые. Аверченко наливает мне и говорит: «Пейте залпом, он холодный». Я глотнул. Батюшки-светы! Выпивон. Оказывается, в одном чайнике - портвейн, в другом - английская горькая! Вот что значит завсегдатай!

Этот эпизод особенно запомнился, благодаря тому, что выражение «благородный выпивон» стало летучим термином среди сатириконцев. Эпитет «благородный» вызывал протесты. Тэффи предложила: «Радость сердца выпивон». Были и другие предложения.

Когда Грину, смеясь, предложили стать завсегдатаем у Альберта, он молча вывернул пустые карманы пиджака.

Грин часто появлялся в редакции с новыми вещами, а то и без них, просто заходил «на огонек» подышать остро насыщенным юмором редакционным воздухом. Как-то Флит сказал о нем: «Он мечтает о каком-то

PAGE 237

племени эсперантистов. Чудак… Но я верю в него. Он сможет».

И каждый раз после ухода Грина возникали разговоры о нем. Он всех почему-то волновал, и не только как автор, но и как личность. Что-то своеобразное было в его внутрь себя обращенном взгляде, суровом, но готовом на привет лице. Резкость его суждений не обнажалась перед каждым, но на ходу брошенные реплики создавали образ цельный и убедительно стройный. Он покорял своей внутренней убежденностью.

Наступил 1917 год. Был конец марта. В открытую форточку врывались тенора разносчиков:

- Огурчики зеленые! Огур-чи-ки… Застучали1 лошадиные подковы о торцы мостовой,

а в «Вене» 1 пили «Майтранк», то есть в зеленоватых бокалах белое вино, на поверхности которого плавали листочки петрушки. Короче говоря, началась весна. Политическая весна принесла в редакцию небывалое количество рукописей. Неприятная обязанность - возвращать их авторам, а пришлось, и я задержалась в редакции чуть не до полуночи.

Звонок. Открываю дверь. Грин.

- Я увидел свет в окне. Зашел узнать, по какой причине.

- Собираюсь уходить. Работы много. Авторы волнуются.

- Да, авторы. Такой мы народ, нетерпеливый. А меня, знаете, моя хозяйка-ведьма не впускает в квартиру. Я задолжал за месяц.

- Что же с вами будет?

- Поеду к Рославлеву, он выручит.

- Посидите. Покурим. Он сел. Закурили.

- Что если я скажу вам одну неприятную вещь? - сказал Грин.

- Для кого неприятную?

- Для ваших стихов. Я уже давно собираюсь, да все как-то… неудобно как-то…

- Говорите откровенно. У меня авторского самолюбия нет. Вернее, не было случая проверить, есть ли оно. Мне более или менее везет.

± ±

PAGE 238

- В том-то и дело. А ведь вы… простите за грубость, делаете ставку на флирт и…

- Не совсем, но иногда.

- Вы берете ваши темы из близко лежащих мест, извне, а не изнутри.

- Я не сатирик. У меня нет сатирического отношения к жизни, я…

И тут он произнес слова, полные глубокого значения:

- Вам нужно сатирическое отношение к самой себе. - И продолжая эту мысль, сказал: - Вот вы - секретарь, вам приходится бывать в типографии. Она не показалась вам темой для стихотворения?

- Не знаю. Не думала об этом.

- А вы подумайте.

Прошло недели две, и я написала стихотворение, которое так и называлось «В типографии».

Я никогда не видела у Александра Степановича такого торжествующего, просветленного выражения лица. Он даже вскрикнул:

- Я говорил! Я говорил!

- Но стихотворение плохое, правда?

- Сырое. Доработаете. Но разве возможны были такие строки до нашего разговора? Эта последняя строфа:

Они там колдуют - кудесники,

маги,

И покорен им черный

железный зверь. В тихом шорохе говорящей бумаги Я хочу мое «раньше» сменить на

«теперь».

- «Смотреть внутрь» - это не сразу дается, - сказал он, беря в кавычки свой тон и примирительно улыбаясь.