Воспоминания об Александре Грине

Чтобы мне все стало понятно, один из стрелков взял со стола ножницы и вырезал на третьей полосе газеты напечатанный там талон, дававший право участвовать в какой-то лотерее (на талоне была надпись: «Вырежьте и предъявите»). Затем мне была показана оборотная сторона талона. На ней оказалась голова, одна только голова латышского стрелка.

У меня сразу же похолодела спина. Я представил себе грозный смысл этого удивительнейшего совпадения!

Для пояснения скажу, что газета на четвертой странице ежедневно помещала совершенно безобидные, отнюдь не шаржированные «зарисовки с натуры». На одной из них художник, не задаваясь никакими другими целями, как только дать новый реальный типаж советской Москве, изобразил солдата в полушубке, в валенках, с карабином за плечами, - именно так, как выглядели недавно появившиеся в Москве латышские стрелки.

Повторяю, сам по себе рисунок не мог вызвать никаких возражений. Но беда заключалась в том, что случайное расположение материала, сверстанного независимо друг от друга на двух противоположных страницах, оказалось таким, что читатель, вырезая талон на третьей странице, одновременно отрезал ножницами голову стрелку, нарисованному на четвертой странице!

В этом латыши увидели зловещий намек.

И очень трудно, почти невозможно было растолковать им, что каждая страница газеты верстается отдельно и в разное время и что вся эта история - результат чистейшей случайности, которую немыслимо было предугадать.

Так говорил им я. Сказал и о том, что редакция с большим уважением относится к стрелкам, взявшим на себя почетную обязанность охранять правительство в Кремле.

PAGE 227

Ничто не действовало. Слишком убедительной казалась газетная вырезка с изображением безголового солдата, под которым была напечатана подпись «Латышский стрелок».

Грин сидел за столом в кабинете редактора. Когда я показался в дверях, он вопросительно уставился на меня.

Я рассказал, что произошло, и нам обоим захотелось расхохотаться. Но было далеко не до смеха.

Пробовали звонить знакомым товарищам в Московский комитет партии и в Моссовет, но ничего из этого не вышло. Все принимали наше сообщение за шутку и начинали смеяться.

Замечательный выход из этого дикого положения придумал Грин.

Прежде всего он посоветовал мне держаться совершенно спокойного тона, на том основании, что латыши - народ очень самолюбивый и решительный. А кроме того, они не обязаны знать секреты типографской техники.

- Это - дети, - сказал он. - Они видят факт и по прямой линии делают из него заключение… Чтобы избегнуть больших неприятностей, предлагаю попробовать уговорить их съездить на мотоцикле к нам домой…

- Домой?! - изумился я.

- Да, именно к нам на Якиманку. Ты забыл о том, что твоя соседка товарищ Анна - латышка, что ее улыбка напоминает утреннюю зарю и что она, наконец, очень с тобой дружна… Нет такой силы на свете, которая устояла бы перед обворожительной женской улыбкой!

Закончив свою речь такой элегантной фразой, Александр Степанович вступил с латышами в переговоры, и через несколько минут мы уже мчались на Якиманку.

Товарищ Анна была не одна - как раз в это время дома находился ее муж. Оба они дружески поговорили со стрелками, угостили их чаем, объяснили, что вся история с «отрезанной головой» - чистейшее недоразумение и что в редакции работают люди, которые не способны строить козни против советских воинов.

Стрелки уехали вполне удовлетворенные, шутили, извинялись за беспокойство и крепко пожимали нам руки.

Когда волнение улеглось, Грин сказал мне, поглаживая усы:

PAGE 228

- Я, видишь ли, по природе очень рассеян и неловок. Ио жизнь научила меня некоторой находчивости. А кроме того, мне кажется, что в трудных случаях самое важное - найти такой выход, который больше действует не на логику и не на здравый смысл, а на то, что у каждого человека бьется где-то там в левой части грудной клетки…

Летом 1918 года мы с Грином поселились в Борвихе под Москвой.

Эта местность вполне оправдывала свое название. Здесь на много километров простирался настоящий сосновый бор, где в жаркие дни густо пахло смолой, ландышами и земляникой, где всегда стояла благодатная лесная тишина, а синее небо между верхушками деревьев казалось родным и близким.

На улицах Москвы гремели пушечные выстрелы, шла ожесточенная борьба. Левые социалисты-революционеры, ослепленные сумасбродной идеей, хотели захватить Кремль, но никак не могли попасть в него снарядами.

А мы сидели в Борвихе и ничего об этом не знали.

Спустя три дня все кончилось - бунтарей перехватали, и до нас дошли подробности восстания.

Я в очень осторожной форме спросил Грина: как он относится к этой попытке свергнуть большевиков? Мне было известно, что он когда-то примыкал к партии социалистов-революционеров.

Александр Степанович пожал плечами и сказал:

- По-моему, уж если власть, то лучше власть во главе с умным, не тщеславным и умеющим пользоваться этой властью человеком.

- Это - о Ленине!

- Ну, разумеется, о нем… Вчера мне тут один старикан заявил: «Глупости бают, будто кто палку взял, тот и капрал… Простой кнутишко, а не то что палку, и его надо в руки с рассудком брать!… Дурак - не ухватит!»

Спустя минуту Грин добавил:

- Наши мужики здорово понимают - что к чему… Именно поэтому я люблю ездить на извозчиках…

- При чем же тут извозчики?

- А они все - из мужиков. Кроме того, у них масса времени для размышлений… А что самое главное - им

± ±

PAGE 229

с высокого облучка все далеко видно… Ну, а теперь давай-ка помолчим обо всех этих делах… Пойдем в лес и подумаем…

Такая у Грина была манера - ни о чем серьезном не говорить с налета и по первому впечатлению.

Бродить по лесу, сливаться с безмолвием, часами лежать, запрокинув голову, на прохладной траве и прислушиваться к едва различимому шелесту хвои было наслаждением. В эти часы не хотелось ни говорить, ни слушать, ни думать.

Однажды во время прогулки по лесу, в стороне от еле заметной лесной дороги, под зарослями орешника мы приметили сидящего на корточках человека в помятой черной шляпе, оборванного и очень смуглого. Он что-то помешивал в почерневшем от копоти котелке, поставленном на угли костра.

Мы сели рядом и разговорились. В незнакомце нетрудно было узнать цыгана. Я спросил его:

- Где твое племя, твой табор?

Цыган пренебрежительно цекнул языком и сделал такое движение рукой, словно отталкивал от себя что-то неприятное.

Из дальнейшей беседы мы смогли понять, что этот человек сам оставил свой табор и свою семью, не желая мириться с некоторыми тяжелыми для него обычаями.

- Какие же это обычаи?

- Разные… старые обычаи… Они делают человека скотиной… Моя душа этого не принимает!

Сказав это с большим волнением, цыган постучал себя кулаком по груди.

- Почему же ты не идешь в город? - спросил Александр Степанович. - Мог бы там заняться каким-нибудь делом. А здесь ты бродишь по лесу, наверное живешь подаянием, унижаешься, спишь на земле… Даже у волка есть нора.

Цыган спокойно выслушал, остановив на Грине внимательный взгляд иссиня-карих глаз. А когда тот кончил, вместо ответа только улыбнулся и сделал широкий жест обеими руками, как будто призывал в свидетели все, что было кругом, - лес, траву, небо, солнце - весь мир… Дескать, разве можно все это оставить?

Когда мы возвращались домой, Грин много говорил о бродяге.

- Бесценная радость существования заключена для

PAGE 230

нас в природе, потому что мы сами - неотделимые ее частички, - говорил он.