Воспоминания об Александре Грине

Потом стал говорить о городе, о цивилизации.

- Она воспитывает нас на жадности и насилии. Трудно сказать, когда мы наконец сумеем победить это зло. Кроме того, в моей голове никак не укладывается мысль, что насилие можно уничтожить насилием. «От палки родится палка!» - говорил мне один дагестанец…

- Что же, ты предпочитаешь подставлять левую щеку, если тебя ударят по правой? - спросил я. - Поверь, что это тоже не способ победить зло.

- Это мне очень хорошо известно, - задумчиво согласился Грин. - Я не толстовец. Всему миру известно, что добро иногда оборачивается злом… Но как в этом разобраться?…

Впоследствии Грин не раз вспоминал одинокого цыгана, и чувствовалось, что он глубоко и как-то по-своему понимает судьбу этого человека.

Для тех, кто читал гриновскую «Автобиографическую повесть», изданную в 1932 году, будет отчасти понятно такое отношение. Ведь сам писатель в молодости тоже оторвался от своего «табора», большую часть жизни провел одиноким скитальцем и только незадолго до смерти нашел преданного друга.

Когда мы жили в Борвихе, у Грина не было никаких средств к существованию. Чем он жил в это время, трудно было догадаться. И имущества у него никакого не было, кроме чемоданчика со сменой белья и куском мыла.

Устроившись на балконе у крестьянина-дачевладельца, он спал на войлоке, брошенном на сундук. А днем, свернув войлок в трубку, на этом же сундуке писал и ел, сидя на низенькой скамеечке.

Я взял с Александра Степановича слово, что он каждый день будет приходить пить чай и обедать к моей жене, жившей неподалеку. (Сам я в это время приезжал в Борвиху только по воскресеньям.)

Спустя неделю узнал, что Грин ни разу не приходил.

Пошел к нему. Поругал. А он только улыбнулся своей доброй и немного растерянной улыбкой и сказал:

± ±

PAGE 231

- Да ведь вам самим нечего есть! Разве я не знаю?… А меня здорово выручают грибы! Как же они его выручали?

Грин собирал их, чистил, тут же в лесу разводил костер и поджаривал грибы на угольках, нанизывая их, как шашлык, на тонкую палочку.

Хлебных карточек у него не было. Да и хлеба в то время выдавали по сто граммов в день.

Иногда Грин ночью уходил в поле и выгребал руками картофелины величиной с грецкий орех. Ел их сырыми, немного подсаливая. Варить было нельзя - хозяин, узнав об этом, немедленно выгнал бы постояльца.

Приехал в Борвиху фельетонист большой буржуазной газеты «Русское слово» Петр Александрович Пода-шевский (Ашевский). Его газету закрыли, а он получил разрешение издавать свою собственную газету под названием «Честное слово».

Это была газета беспартийная, но, как тогда говорили, стоявшая «на советской платформе».

Ашевский пригласил нас работать в ней. При этом он не скрыл, что «Честное слово» будет находиться под покровительством такого крупного советского деятеля и большевика, как народный комиссар продовольствия товарищ Цюрупа.

Мы долго не размышляли и согласились сотрудничать. Поехали в Москву.

Грин снова поселился у меня на Якиманке, и мы каждый день ходили пешком (трамваи не работали) из Замоскворечья на Мясницкую (ныне улица Кирова), где в типографии закрытой газеты «Раннее утро» печаталось «Честное слово».

Точно не помню, что писал в этом издании Александр Степанович 6. Остался в памяти только один эпизод.

Ему предложили съездить на какой-то большой завод и описать ударный труд энтузиастов. Грин решительно отказался, и главное, по той причине, что его «тошнит от техники». Он действительно ничего не понимал и не хотел понимать «во всех этих шестеренках и подшипниках».

Однажды я поместил в «Честном слове» передовицу

± ± ±

PAGE 232

на тему о русском офицерстве, которое толпами удирало на юг и вливалось в армии белых генералов. Военная тема была мне близка, так как я в юности прожил несколько лет в одном захолустном армейском полку, будучи на воспитании у военного врача.

В статье у меня с полной искренностью вырвалась фраза относительно того, что нельзя строго судить солдат и матросов, которые совершали насилия над офицерами, не принимавшими революции.

Не скрою, что во время работы над этой статьей меня подогревали некоторые эпизоды из «Поединка» Куприна.

Прочитав передовицу, Грин пристально посмотрел мне в глаза и спросил:

- Ты одобряешь матросов, которые привязывают камни к ногам офицеров и бросают их на съедение рыбам?

Я ответил вопросом:

- Кажется, тебя самого в Севастополе командир корабля хотел отправить в гости к рыбам за твой строптивый нрав?… 7

Грин промолчал. А вечером, как бы на ходу, сказал мне, что в общем-то он готов согласиться с содержанием моей статьи, но только… не стоило бы разжигать и без того накалившиеся страсти…

Мне было ясно, что Грину претит всякая жестокость, несмотря на то что он сам многие годы был жертвой этой жестокости. «Значит, - думал я, - он так силен душой, что не позволяет себе быть рабом чувства мести… Ну что ж, судьба да хранит его светлую душу и незлобивое сердце!… Не каждый на это способен».

Впоследствии, читая и перечитывая произведения Грина, я всегда возвращался к этой мысли. И если сейчас меня спросят, чем же силен этот писатель, почему его любит народ, я не найду другого ответа, - он был поистине добрый человек!

Как отрадно видеть, что за последние годы мы все больше и больше привыкаем видеть в добре не отвлеченную «категорию», а вполне материальный, осязаемый и ощутимый инструктаж жизни. Вот тут-то нам и помогает все созданное Александром Степановичем Грином, потому что писал он сердцем, горящим незатихающей любовью к людям.

Л. ЛЕСНАЯ

АЛЕКСАНДР ГРИН В «НОВОМ САТИРИКОНЕ»

Петербург. Невский проспект. Худой, высокий человек в пальто неопределенного цвета широко шагает по обледенелому тротуару. Руки засунуты в карманы, голова втянута в плечи, поднят воротник, и шляпа надвинута до бровей. Но все это не спасает от лютого ноябрьского ветра, и человек торопится войти наконец в подъезд дома № 88. Он поднимается во второй этаж. Направо дверь с надписью «Ягурт Простокваша», налево - «Редакция журнала „Новый сатирикон"». Он входит. Приятное тепло охватывает человека в пальто; он направляется к секретарскому столу. Я отрываю взгляд от сигнального номера журнала.

- Здравствуйте, Александр Степанович. Принесли что-нибудь?

Он протягивает вчетверо сложенный лист писчей бумаги.

- Очень хорошо. Завтра передам Аркадию Тимофеевичу.

- Завтра?!

Рухнула надежда на аванс. Маленький аванс. Он дал бы возможность пообедать в каком-нибудь подвальчике, запастись табаком…

- Завтра…

- Я позвоню Аверченко, скажу, что вы принесли материал. Он разрешит бухгалтерии. Приходите завтра в двенадцать. Хорошо?

Он смотрит в стол. Молчит.

PAGE 234

В эту минуту раздается всегда веселый, приветливый голос поэта Александра Матвеевича Флита;

- Как жизнь, Александр Степанович?

- Неважно.

- Я записал ваш афоризм: «Жизнь - это только черновик выдумки».

- Какой там афоризм… Дайте папиросу, Флит.

Флит достает из кармана кожаный портсигар и протягивает Грину. Потом, обняв его, ведет к дивану. Вот они, как обычно, уютно устроились в углу широкого дивана; шляпа Грина на столе, портсигар рядом, и Грин курит папиросу за папиросой, и кашляет, и говорит медленно, словно с трудом подбирая слова. Флит слушает и кивает головой.

Грина считали мрачным, угрюмым человеком, говорили: «Он странный». Он был глубоко замкнутым - таким сделала его жизнь, но он мог, всегда был готов со страстью отразить атаку на свои человеческие права, встать на защиту своих творческих прав, и не только своих.