Воспоминания об Александре Грине

Родившись в глухой Вятке, прожив там детство и юность, Александр Степанович бежал из дому и очутился в промышленном центре России, где, как он пишет в рассказе «Возвращенный ад», «все задавило сознание, измученное непосильной работой. Наука, искусство, преступность, промышленность, любовь, общественность, крайне утончив и изощрив формы своих явлений, ринулись неисчислимой армией фактов на осаду рассудка, обложив духовный горизонт тучами… проблем».

Грину, выражаясь его же словами, пришлось «держать в жалком и неверном порядке, в относительном равновесии - весь этот хаос умозрительных и чувствительных впечатлений».

И он уставал от этого. До такой степени уставал, что ему хотелось сделаться сумасшедшим и на все отвечать блаженно-идиотской улыбкой. Или же он спешил убежать в общество пошляков, «стараясь заразиться настроением холостяцких анекдотов и самодовольной грубости»… Но и это не спасало, так как с ужасом обнаруживалось, что «и пошленькое пристегнуто к дьявольскому колесу размышлений».

PAGE 223

Грин сам мне в этом не признавался, но легко было догадаться, что он и стиль, и сюжеты и даже внешний облик своих героев изобретал специально для того, чтобы этим сложным камуфляжем не только защищаться от обвинений в дилетантстве, но и самого себя, как пис а-теля, вывести из страшной орбиты действительности.

Кроме того (не будем скрывать этого, может быть, бессознательного умысла), с такого рода литературным реквизитом можно было смелее выступать никому не ведомому новичку, неожиданно появившемуся среди таких светил, как Чехов, Бунин, Горький, Куприн, Андреев…

Повторю еще раз, что у Грина не было серьезного и систематического образования. Вырос он в бедной, малокультурной семье. По-видимому, у него не было и близких задушевных друзей. Значит, все, что заполняло его душу и заставляло размышлять, терзаться сомнениями, верить и надеяться, - это был мир, раскрывавшийся в книгах, которые ему удалось прочесть за немногие годы перед бегством из семьи, до того, как он пустился в бродяжничество, связанное с тяжелыми материальными лишениями.

Когда я думал об этом, меня всегда поражало, что в обстановке тогдашнего всеобщего озлобления, темноты и тупости все же не огрубела душа этого человека. Больше того, он все время хранил в ней и накапливал чудесный дар любви к добру и красоте. Вот это было поистине чудо, которое, не боясь преувеличения, можно назвать верхом духовного мужества и самообладания.

Иногда в речах Грина проскальзывали нотки чрезмерного увлечения тайнами бытия. При беглом отношении к его рассуждениям по этому поводу можно было даже заподозрить его в некотором мистицизме. Об этом я говорил выше.

Но мне посчастливилось довольно близко познакомиться с внутренним миром, которым жил Грин, и я не нашел там ничего мистического, не поддающегося доводам разума.

Между прочим, я остановил свое внимание на том, что он часто наблюдает что-то поразившее его как бы на просвет, сквозь толщу обыденных явлений.

- Разве у тебя не было случаев, - спрашивал он, - когда до твоего внутреннего слуха доносится голос че

± ±

PAGE 224

ловека или смысл событий, находящихся очень далеко от тебя во времени и в пространстве?

Однажды Грин рассказал мне про такой случай.

Он любил девушку, и она отвечала ему большим чувством. Как-то вечером, когда он был совершенно один, среди полной тишины, она совершенно ясно сказала ему, как бы на ухо, несколько раз одно только слово: «Прощай!» Можно было с полной несомненностью различить тембр ее голоса и даже легкую картавость при произнесении буквы «р».

Грин записал час и минуты. На другой день утром послал телеграмму. Ему ответили, что девушка скончалась накануне вечером во время сердечного припадка.

«И я заключаю, - говорит Грин в одном из своих рассказов, - что мы ежесекундно подвергаемся тайному психическому воздействию миллиардов живых сознаний. Установить такую зависимость, когда изощренность нашего нервного аппарата граничит с чтением мыслей, было бы величайшим научным торжеством…»

Нужно ли говорить, что сейчас, во второй половине XX века, мы уже вплотную приближаемся к этому «научному торжеству», о котором с таким волнением говорил писатель.

* * *

Вот еще одна беглая запись, которая сохранилась у меня после беседы с Грином:

«У каждого человека есть нечто свое, совершенно своеобразное и неповторимое. Для организованной жизни и совместной работы это «нечто» нужно сперва поймать у самого себя, потом у окружающих и затем - все это суметь сочетать…

Пусть мысль рождается у человека не сама по себе, а потому что ее организованно вызвали. Но нельзя превращать человека в машину. Его не сделаешь и не повторишь… Каждый живет по-разному. Вот в этом и искусство: соединить это разное (писателя и читателя) и привести к гармоническому согласию…»

* * *

Грина не только мало ценили, но даже объявляли его поставщиком низкопробной бульварщины, слабым подражателем Эдгара По, эпигоном Мак-Орлана, безыдейным космополитом…

PAGE 225

Между тем произведения А, С. Грина продолжают свой победный путь в русской литературе и будут жить и волновать сердца еще долго. Потому что он говорит нам о благородстве, о чистоте помыслов, о великодушии, об умении прощать, о скромности, о борьбе с тщеславием. Он не мирится с тем, что добро может быть побеждено мелким и ничтожным в своей сущности злом.

Весной 1918 года произошел один совершенно необыкновенный случай, который убедил меня в том, что Грин, когда это было необходимо, умел владеть собой и быстро отыскивать выход из очень затруднительных обстоятельств.

Я тогда сотрудничал в московской «Газете для всех». Она, между прочим, выходила в свет и после того, как все буржуазные и соглашательские газеты были закрыты навсегда решением Трибунала по делам печати.

Грин жил у меня на Якиманке (ныне улица Димитрова). В одной квартире со мной снимала комнату молодая женщина Анна Берзинь - пышная, жизнерадостная латышка, жена молодого чекиста, тоже латыша.

Однажды утром Александр Степанович, не дождавшись меня, отправился в редакцию газеты, которая находилась около Никитских ворот.

Спустя полчаса я услышал его голос по телефону. Грин тревожно сообщил мне, что он арестован, сидит в кабинете редактора, у дверей - часовой, который его сторожит, а под окном на площади большая толпа солдат - латышских стрелков. Они чем-то очень возбуждены и ведут себя угрожающе.

- А где остальные сотрудники газеты? - спросил я, теряясь в догадках - что бы это такое могло произойти?

- Они показались за углом улицы, но, увидев, что происходит, скрылись.

Я вскочил на велосипед и помчался к Никитским воротам.

Действительно, вся площадь была запружена стрелками, недавно появившимися в Москве. Они сопровождали Советское правительство во время переезда его из Петрограда в Москву, а теперь были расквартированы для охраны в Кремле.

Когда я поднялся в редакцию, меня тотчас же окру-

PAGE 226

Жили вооруженные латыши и начали о чем-то кричать, размахивая перед моим лицом вчерашним номером газеты.

Я твердо знал, что в газете ничего не могло быть такого, что могло вызвать протест со стороны самого придирчивого сторонника советской власти, и пытался понять, чем же недовольны эти ребята.

- Вы хотите нам отрезать головы, но это вам не удастся, и мы сумеем за себя постоять! - наконец разобрал я в шуме голосов.