Воспоминания об Александре Грине

Бронштейн полученную «мазу» присоединял к сумме, которую сам закладывал в очередной банк, и шла игра. В большинстве случаев банк срывали. Дяде Яше чертовски не везло. Будучи, как все игроки, суеверным, он приписывал свое невезенье тому, что принимал «мазу».

Однажды он так и сказал Грину:

- Больше мне своих трешек не приноси, иначе я пойду по миру!

В описываемый день Грин все же уговорил его в последний раз принять деньги и вручил помятую пятирублевку. Это были его последние деньги, - на завтра не был обеспечен даже двадцатипятикопеечный обед в студенческой столовой.

Яков Адольфович, морщась, сунул кредитку в карман, и безнадежно махнув рукой, отправился наверх, в игорную.

Александр Степанович ждал его очень долго. В пять часов утра дядя Яша усталой походкой медленно спустился с лестницы. Он еле стоял на ногах.

PAGE 219

Лицо у него было бледное, волосы взъерошены, лоб в поту, сюртук перепачкан мелом. В руках он держал бутылку шампанского.

В изнеможении упав в кресло, он жестом попросил швейцара откупорить бутылку и налить в стаканы. А придя немного в себя, начал выволакивать из карманов деньги. Они горой выросли на диване перед изумленным Грином.

Подсчитали. Оказалась громадная сумма в несколько тысяч.

- Я бил, не снимая, девять рук! - не переводя дыхания, заявил дядя Яша. - Понимаешь девять рук!… За эти три часа у меня на голове вылезла половина волос!… Возьми свои девятьсот рублей, а остальное помоги мне довезти до дому. Обрадую жену…

На этом событие не кончилось. Самое удивительное было впереди.

Отвезя деньги на Гороховую улицу, товарищи по удаче, не думая о сне, поехали в знакомую ночную чайную, где собиралась всякая «мелкая» публика, в том числе проститутки среднего и низшего ранга. К последним Яков Адольфович питал очень трогательное чувство весьма сложного содержания - что-то вроде отеческого покровительства, смешанного с глубокой жалостью к этим ни в чем не повинным «жертвам общественного темперамента», как их тогда называли.

Когда они явились, в чайной всем сразу стало известно, что дядя Яша и писатель Александр Степанович Грин решили устроить богатую, как у порядочных, свадьбу для одной очень бедной, некрасивой и неудачливой проститутки по прозвищу Манька-Суматоха. Ее брал в жены коридорный из меблированных комнат «Лиссабон» Ваня Анфилов. Брал по любви.

И свадьба действительно состоялась.

Все было как полагается, вплоть до торжественного обряда бракосочетания, во время которого в Вознесенской церкви, в самом центре столицы, на Невском проспекте, пели знаменитые певчие из Александро-Нев-ской лавры. Огромная церковь была набита битком и такой публикой, которая обычно никогда в храмы не заглядывала - разношерстными представителями петербургского «дна», жителями столичных трущоб. Поп только косился на этих затасканных, подозрительного вида людей с испитыми лицами, но обряд совершал

PAGE 220

благообразно, в соответствии с солидной суммой, полученной от устроителей свадьбы.

Брачный пир состоялся не где-нибудь в кухмистерской, а в большом трактире второго разряда на Боровой улице под названием - «У Липатыча».

Ивану Липатовичу, хозяину трактира, была выдана сумма, достаточная для того, чтобы накормить и напоить сто человек.

Эти сто человек состояли главным образом из так называемых «бывших людей», по той или иной причине свихнувшихся на жизненном пути. Были здесь и проститутки, и люди различных темных профессий, и просто нищие. Всем было предоставлено право требовать кушанья и напитки, перечисленные в обширном меню. Блюда подавали официанты во фраках и в белых перчатках. На улице, у дверей трактира, стояли двое городовых, назначенных сюда для соблюдения порядка и для того, чтобы не пускать постороннюю, то есть «чистую» публику. Городовых назначил, после специального собеседования с дядей Яшей, сам пристав полицейского участка, весьма заинтересовавшийся этой невиданной свадьбой.

Жених и невеста сидели во главе длиннейшего стола. Невеста была в белом газовом платье, которое выбрал для нее Грин. Рядом с прибором невесты стоял большой букет из флердоранжей - символ девственности. Жених был в новом фраке с галунами и большими медными пуговицами, на которых стояла буква «Л» («Лиссабон»).

Пировали долго. Ели, пили, пели и танцевали бальные танцы - падепатинер и польку «Трам-блям». Четыре баяниста играли по очереди, без перерыва.

Блатная публика и девицы «легкого поведения» попросили разрешения спеть хором «Щеголяй!». И они вместе с новобрачными залихватски спели эту песню под грохот двух сотен каблуков.

Девки стукнули ногами!

Щеголяй, Ваня, щеголяй! Ширмачи, гуляйте с нами!

Щеголяй, Маня, щеголяй!

Девки хлопнули в ладоши!

Щеголяй, Ваня, щеголяй! Пареньки будут хороши!

Щеголяй, Маня, щеголяй!

PAGE 221

Устроители свадьбы были назначены посаженными отцами, сидели на почетном месте, к ним подходили чокаться, в их честь пели только что подхваченное из «Живого трупа» цыганское:

С вашим- да покровительством Мы не пропадем, Весело и звонко Время проведем!…

Никому и в голову не приходило, что вся эта затея устроена понарошку. Но вместе с тем все, безусловно, понимали, что это сделано неспроста, а в пику богатым и самодовольным людям, хозяевам жизни, которые чванно полагали, что только они достойны веселиться на «жизненном пиру».

Стоит ли говорить, что здесь, на этой развеселой свадьбе париев, невозможно было заметить и тени той тупоумной заносчивости, которой отличались пиры аристократов, буржуазии и подражавшей им состоятельной интеллигенции.

Могу также засвидетельствовать как участник и один из организаторов этого торжества, что (хотя для употребления спиртных напитков не ставилось никаких пределов) все до самого конца шло очень прилично. Тут надо было отдать должное величайшему такту и распорядительности самого Липатыча и его помощников из администрации трактира. Если кто-нибудь «позволял» себе лишнее, эти простые люди находили нужные слова и сами уводили гостя, напоминая ему при этом:

- Имей уважение! Ты не с фрайерами сидишь, а с писателями!

Иногда мы с Грином затевали беседы на литературно-философские темы. Тут было о чем поспорить.

Скажу откровенно, что первое время мне была не особенно по душе некоторая отвлеченность иных рассуждений Александра Степановича. Мне казалось, что временами она приводит его к какой-то игре с тенями, а это было совершенно чуждо моим трезво-реалистическим воззрениям. Потребовалось много житейской практики для того, чтобы я понял, что и «потустороннее»

* * *

PAGE 222

тоже находится не по ту, а по эту сторону нашего сознания.

Однако при дальнейших наших беседах повторение одних и тех же мыслей постепенно как бы скидывало покрывало, и мы находили возможность до чего-то договариваться.

По всегдашней моей привычке, я записывал некоторые наиболее интересные суждения Грина.

Надо сказать прямо, что особенной стройностью эти взгляды не отличались по той причине, что в них встречались суждения, не подкрепленные открытиями более зрелых мыслителей. Происходило это из-за недостаточной образованности моего друга, из-за его бессистемной начитанности.

Но меня всегда привлекала самобытность и искренность его суждений. Не говоря уже о том, что все они были пронизаны большой взволнованностью, которая так заражает нас при чтении произведений Грина,

Больше всего его беспокоило все нарастающее и у всех на глазах происходящее усложнение жизни. Ведь мы жили на стыке двух эпох, в переломные годы, которые с полным правом можно считать наиболее решающими за всю историю человечества.