А. Блок. Его предшественники и современники

естественностью; и тогда она противостоит мещанскому убожеству старых,

отжитых «очагов»; тогда лирическое сознание «бродяжества» открывает «двери

на площадь», в новую эпоху, тоже внутренне противоречивую, но могущую и

вести на новые общественные просторы.

Жизнь и искусство у Блока воспринимаются и в их внутреннем единстве, и

в драматических противоречиях. «Лирика» не просто литературный жанр, а

нечто гораздо более сложное, жизненное; но она же — и жанр, вид искусства, и

здесь она тоже противоречива: «Запечатлеть современные сомнения,

противоречия, шатание пьяных умов и брожение праздных сил способна только

одна гибкая, лукавая, коварная лирика» — так начинается статья Блока «О

драме» (1907 г., V, 164). При таком повороте проблемы «лирики» и

«лирического сознания» становится особо ясной связь этих категорий в

блоковском мировоззрении с категорией «иронии». Вершинное, наиболее

обобщающее выражение блоковских раздумий на эту тему — статью «Ирония»

(1908) — поэт не случайно включал в сборник «Россия и интеллигенция»,

трактовавший наиболее существенную для него в целом общественную

проблему: взаимоотношений «народа», как носителя революционных

тенденций в жизни общества, и культурных слоев, «интеллигенции» в особом

блоковском понимании этих слов. Ясно, что здесь еще больше обнажается

двойной — одновременно и жизненный, и художественный — смысл всех его

философско-эстетических построений. «Самые живые, самые чуткие дети

нашего века поражены болезнью, незнакомой телесным и душевным врачам.

Эта болезнь — сродни душевным недугам и может быть названа “иронией”»

(V, 345). Здесь категория «иронии» выступает и как свойство жизненного

сознания людей определенной общественной эпохи, и как некая грань в

художественном отображении жизни. «Ирония», по Блоку, — оборотная

сторона той же «лирики», она определена теми же социальными

обстоятельствами, что и «лирика» («конец очага», т. е. разлом и распад старых

жизненных условий), и она так же двойственна, как и «лирика». «Ирония»

представляет собой особо болезненную степень сознания отъединенности в

условиях общественного разлома; она есть тот самый нигилизм, предел

опустошенности, к которому ведут крайности «лирики», ее односторонность. С

этой точки зрения «ироническое» сознание все омертвляет, носители его

подобны больным: «Перед лицом проклятой иронии — все равно для них:

добро и зло, ясное небо и вонючая яма, Беатриче Данте и Недотыкомка

Сологуба» (V, 346).

Ирония может вести к законченному нигилизму, но она же может

обнаруживать и омертвение старых, отживших ценностей. Показательно для

Блока то обстоятельство, что «иронию» в этом смысле, т. е. беспощадно-трезвое

отношение к миру нереальных, нежизнеспособных ценностей, Блок считал

характерной чертой своей душевной и художественной эволюции. В том же,

цитировавшемся выше, письме к Андрею Белому от 15 – 17 августа 1907 г.,

вызванном крайним обострением отношений с соловьевцами-схематиками, где

уделяется очень много внимания «Балаганчику» как одному из ярчайших

выражений «иронии», Блок пишет о себе: «Но я — очень скептик»; говоря

далее о себе как о человеке, « никогда не изменявшемся по существу», в целом

утверждая прямую связь между «лирикой» и «иронией», Блок определяет себя

как «лирика», «который чаще говорит нет, чем да» (VIII, 196, 201). Здесь надо

еще раз вспомнить дневниковую запись от 15 августа 1917 г., где «Балаганчик»

определяется как «произведение, вышедшее из недр департамента полиции

моей собственной души», — это наиболее резкое высказывание Блока о том,

что и «ирония», эта оборотная сторона «лирики», может и должна наносить

удары по омертвевшим явлениям жизни и сознания и в этом смысле является

плодотворной. Конечно, все это свидетельствует также о противоречивости

самого Блока. Но важно то, что в этой противоречивости есть своя внутренняя

логика, ведущая Блока к преодолению крайностей, к отбрасыванию от себя тех

вещей, которые могли бы приостановить его познание современной жизни и

человека в их реальных, объективных противоречиях. Именно такова основная

линия движения Блока.

Для полного прояснения основной линии блоковского развития, и в

частности таких категорий его общественно-эстетических взглядов, как

«бродяжество», «лирика» и «ирония», приходится несколько забегать вперед,

привлекая его публицистику 1907 – 1908 гг. Это неизбежно — только в такой

перспективе становится понятным смысл его полемик с соловьевцами в

переходный период. Из эпохи социальной расщепленности, по Блоку, в

революционный период открывается путь к более ясным и здоровым

человеческим отношениям. Соответственно, Блок ищет и более цельный

человеческий образ. Но цельность человека для него вовсе не мистико-

религиозная и утопическая схема, и в сущности как он сам, так и нападающие

на него соловьевцы правы, усматривая «изменнический» характер его исканий.

Все дело в том, что в Блоке-публицисте 1907 – 1908 гг. уже нельзя не видеть

пафос отрицания схем. Самообманы в отношении Блока исключаются и для

соловьевцев и для самого Блока. Это значит, что всем стало ясно: тот человек,

которого ищет Блок, относится к области сегодняшней жизни и ее коллизий, а

не к области самоутешительных иллюзий. «И, может быть, вся наша борьба

есть борьба за цельность жизни, против двойственности эстетики. Это — как

бы новое “разрушение эстетики”. И в этой борьбе терзает нас новое, быть

может самое глубокое противоречие: “мука о красоте”. Ведь жизнь — красота.

Как бы, “разрушая” эстетику, сокрушая двойственность, не убить и красоту —

жизнь, цельность, силу, могущество. Вихрь чувств, мыслей, движений

вдохновения, страсти, бессилия, отчаянья: где добро и где зло? Чему сказать

свое прямое “да”? Кому крикнуть свое честное “нет”?» («О театре», V, 261).

Все проблемы выведены в сегодняшнюю жизнь. Под «эстетикой»

подразумеваются утопические схемы, которые действительно у символистов и

старшего и младшего поколений, у Мережковского так же, как и у Белого,

облечены в форму «эстетики», опираются на превратные истолкования

классики и попытки создания собственных иллюзорных образов по

конструктивным философским схемам. «Разрушение эстетики» в этом

контексте означает разоблачение схем «цельности». «Красота» выводится в

жизнь, и следовательно, «мука о красоте» означает осознание уродливого

характера самой современной жизни, порождающей раздробленность,

нецельность. Иначе говоря, надо в сегодняшней жизни суметь найти источники

душевного здоровья, человеческой действенности, социальной активности.

Естественно, что далее все переводится в плоскость конкретного человеческого

поведения. Прямые «да» или «нет» означают нормы реального поведения

людей в сегодняшних жизненных обстоятельствах. «Красота», выведенная в

жизнь, оказывается мерилом или ориентиром в оценке действий людей; сам

искомый человек определяется его социальной, общественной активностью.

Все это не только чуждо, но и действенно противостоит религиозно-

утопическим схемам.

Показательно то, что новый узел в общем кризисном развитии Блока

намечается, завязывается опять-таки вокруг проблем театра и драмы. Наиболее

сильные, резкие, отчетливые высказывания Блока о необходимости новой

цельности, нового, жизненного героя, связанного с эпохой революционных

изменений в русском обществе, присутствуют в его статьях «О драме» (1907) и

в особенности «О театре» (1908), где одновременно находятся и наиболее

отчетливо выраженные размышления Блока о новой аккумуляции