Воспоминания об Александре Грине

Впрочем, она нас не приняла, и мы снова очутились на улице. Грин сказал извозчику, что теперь мы поедем в Старую деревню. Это было еще верст пять.

И снова извозчик почему-то согласился, и мы через мост выехали на Крестовский остров, представлявший собою огромный парк.

PAGE 211

Здесь мрачное впечатление от тумана дополнялось еще таинственным шумом деревьев и однообразным шуршанием колес по крупному песку аллей.

Мы очень долго ехали по этим аллеям. Вдруг Грин схватил меня за плечо и стал взволнованно говорить мне на ухо, показывая куда-то в сторону:

- Видишь это светлое пятно? А под ним - видишь белую вывеску с надписью: «Цветы»? Так вот, представь себе, что мы уже третий раз проезжаем мимо этой вывески!… Наблюдай!

Прошло минут десять, и действительно, мимо нас снова проплыл цветочный киоск, заколоченный досками и освещенный фонарем.

- Мы кружимся около него, как на карусели! - дрожащим от волнения голосом сказал Грин.

- Какая там карусель? С чего ты взял? - заявил я, чувствуя, однако, что и меня охватывает какое-то неприятное чувство.

- Ты понимаешь - извозчик не может выбраться из заколдованного круга и мы будем здесь вертеться, пока не сойдем с ума!

Грин уже не сдерживал себя. Голос его звенел. Ткнув кулаком в спину возницы, он закричал во все горло:

- Ты что же, не видишь, что мы кружимся на одном месте? Сейчас же поворачивай куда-нибудь в сторону!

Извозчик молча пощелкивал языком, понуждая лошадку, а она мерным «трюхом» продолжала тащить пролетку.

Скоро мы увидели проклятый киоск в пятый, потом в шестой раз. Для меня стало совершенно ясно, что мы попали на так называемое «корсо» - круговую аллею, по которой летом, чтобы показать себя, выезжала на собственных экипажах петербургская знать: богатые, роскошно одетые дамы и девицы с их кавалерами, гарцующими рядом на породистых лошадях.

Как бы там ни было, нервы Грина не выдержали. Он взревел:

- Сейчас же сворачивай в сторону, гужеедская твоя душа! Если не свернешь, я тебя тут же на месте застрелю! Вот, револьвер в моей руке!

Никакого револьвера не было. Тем не менее угроза подействовала, но совершенно неожиданным для нас

PAGE 212

образом. Дальше все пошло точь-в-точь, как в известном чеховском рассказе: извозчик мешком свалился с облучка и исчез в тумане. Лошадь остановилась. Нас со всех сторон охватила мертвая тишина.

- Не нужно было так грозно, - сказал я. - Что же мы теперь будем без него делать?

- Пойдем искать этого чудака, - после некоторого раздумья предложил Грин.

Ауканье, поиски и уговоры заняли не менее часа.

Общими усилиями мы выбрались наконец из «корсо» и через Елагин остров попали в Старую деревню - отдаленный пригород столицы.

Здесь меня ждала новая неожиданность - мы оказались у «Ивана Ивановича», о котором говорил всеведущий Куприн.

Директор частной психиатрической лечебницы встретил нас молча и недружелюбно. Дал выспаться, а утром в очень решительной форме заявил Грину:

- Я, как-никак, несу за вас ответственность, а вы убежали тайком неизвестно куда и пропадали целый месяц… Давайте расстанемся по-2хорошему… Вот ваши вещи и вот вам рубль на дорогу… 2

После этого у нас с Грином началась совместная жизнь в подвальной комнате на Боровой улице.

Надо было писать, зарабатывать на жизнь.

Быстрее всего дело оборачивалось в еженедельных журналах. Туда можно было принести рассказ или стихотворение и тут же получить от редактора записку в бухгалтерию с просьбой - выдать подателю такую-то сумму. Суммы были невелики: за рассказ размером в пол-листа Грину платили шестьдесят-семьдесят рублей, я за строчку стихов получал от тридцати до пятидесяти копеек.

В нашей комнате было темновато. Для работы мы занимали места на двух смежных подоконниках - Грин слева, я справа. Работали молча. Грин писал на отдельных небольших листках, разборчивым почерком, с небольшим количеством поправок. Я заметил, что он, прежде чем написать фразу, долго ее обдумывает и в это время еле слышно что-то бормочет - видимо, пробует ее на слух про себя.

* * *

PAGE 213

Мы с ним никогда не советовались и не читали друг другу только что написанное. Не бывало у нас серьезных разговоров и о том, что было уже напечатано. Мы как будто взаимно дали молчаливое обещание - не лезть один к другому в душу.

Тогда мне казалось, что таким образом соблюдается какое-то целомудрие. На самом деле это, наверное, была самая обыкновенная застенчивость. Мы оба прикрывали ее напускной грубостью и эксцентризмом. Явление довольно распространенное.

Скажу по правде, для меня было за глаза достаточно нескольких слов Грина, с которыми он однажды обратился ко мне, теребя ворот моего пиджака:

- Видишь ли… когда я пишу, мне все время приходится беседовать с моими героями и даже спорить с ними. Они тоже не оставляют меня в покое своими рассуждениями… Наверное, и тебе было бы неприятно, если бы кто-нибудь, непрошеный и непосвященный, стал вмешиваться в твою интимную беседу… Ведь так?

Впрочем, однажды я не удержался и спросил (это интересовало всех): почему Грин избегает точной географии и обычных имен для своих героев?

Он сказал мне по этому поводу:

- Не думаю, что у тебя изменится отношение, ну, скажем, к Гамлету, если тебе скажут, что он не датчанин, а, допустим, житель Новой Зеландии…

Все прошлое Грина, полное тяжелых испытаний - моральных и физических, - даже у очень выносливого человека могло бы воспитать одно только отвращение к жизни. К счастью для него, да и для нас, его читателей, этого не случилось. Может быть, оттого, что он еще в детстве привык просто убегать от всех мерзостей, которые его окружали в семье, в школе, на улице. Он запоем читал и перечитывал книги, где правда переплеталась с причудливой, веселой и трогательной выдумкой.

Став взрослым, Грин заслонялся от жуткой действительности царского режима светлыми видениями и мечтой о том времени, когда будут жить одни только честные, трудолюбивые, добрые и светлые духом люди.

При этом он всегда повторял, что запрещать мечту - это значит не верить в счастье, а не верить в счастье - значит не жить…

Мы имели основания думать, что Грин среди писателей, к которым он относился с большой любовью и

PAGE 214

уважением, особенно выделяет близкого ему по духу американского писателя Эдгара По. Когда мы жили вместе, он часто читал вслух его стихи, на стене у него висел портрет удивительного американца.

Когда Эдгара По называли «чистым фантастом», Грин решительно возражал.

- Надо же понимать, - говорил он, - что этот писатель создавал необыкновенное ради самого обыкновенного. Вот он чудесным образом воскрешает египетскую мумию. Для чего? Чтобы, опершись на это сверхъестественное событие, начать разговор о самых реальных вещах.

В другой раз, когда зашла речь о так называемой «чистой фантастике», Грин заявил:

- Нет ни чистой, ни смешанной фантастики. Писатель должен пользоваться необыкновенным только для того, чтобы привлечь внимание и начать разговор о самом обычном. Путешествие на Луну для Жюля Верна не было самоцелью; ему хотелось показать, как люди разных мыслей и темпераментов ведут себя во время этого рискованного путешествия, по каким путям течет изобретательный ум человека и что в конце концов руководит людьми, решившими добраться до спутника Земли…

В качестве другого примера Грин привел «Нос» Гоголя.

- Таинственное исчезновение носа, - говорил он, - понадобилось писателю для того, чтобы под этим неожиданным углом показать человечеству грубость и пошлость… Так же из вашей памяти быстро уплывает привидение в «Пиковой даме», потому что вас поглотила вполне реальная судьба Германна.