Свет с Востока

Рядом с этими людьми в ней оживают и те, общение с которыми не было столь непосредственным, однако в ряде случаев становилось постоянным. Как тени, прошли передо мной буряты, два брата Маа-дывай, которых начальство немедленно разъединило бы, узнай об их родственных отношениях — этого опасались многие, в том числе я; старообрядец Лаптев, ушедший вместе с единоверцами от революции в глушь сибирской тайги — их поселение увидели с самолета, развезли поселенцев по лагпунктам — Лаптеву на нашем 037 насильно обрили бороду, вскоре он умер, в шапочке нашли спрятанный бриллиант; наконец, чукча Расхилин: уголовники учили его русскому языку, назы­вая бытовые предметы непечатными словами и покатывались со сме­ху, когда он их воспроизводил — Расхилин тоже умер в зоне.

Общительный, простой, открытый, склонный к шуткам и смеху украинец средних лет со смешной фамилией Голодрыга. О нем расска­зывали, что он был майором Советской армии, и за то, что вывел из окружения во время войны танковую колонну, получил звание Героя Советского Союза.

Леонид Сергеевич Панфилов, дальневосточник. Неразговорчи­вый, но мягкий нравом художник. По заданию инспектора «культур­но-воспитательной части» воспроизвел на стене барака, где помеща­лось это учреждение, репинскую картину «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Работал долго и тщательно, достигнув большого сходства с подлинником. Вскоре стену разрушили в связи с перестрой­кой барака.

Григорий Ефимович Шейнин. После Октябрьской революции, еще юношей, молодым партийцем, направлен работать в бывшее цар­ское министерство иностранных дел. Позже стал консулом в Афинах, Вене, секретарем посольства в Риме.

200

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Григорий Ефимович первым сообщил мне о смерти моего учите­ля Игнатия Юлиановича Крачковского, последовавшей 24 января 1951 года. Он набрел на это известие в случайно попавшем к нему номере «Правды».

... Осенью 1953 года пришел этап, и я увидел среди новоприбыв­ших знакомое лицо.

— Геннадий Сергеевич!

— Теодор Адамович!

Мы обнялись. Четыре года нашей разлуки Воробьев провел на Особом Сорок Шестом лагпункте.

— Как здоровьишко-то, Геннадий Сергеевич?

— Ничего, понемногу скрипим. Скоро конец срока, звонок.

Я с ноября 1952 года работал помощником бухгалтера лесобиржи, который в августе 1953-го освободился. Я стал бухгалтером, теперь мне самому нужен был помощник. Тут я и попросил начальника бир­жи Панасюгина — он неплохой человек — за Воробьева, тот перегово­рил с мракобесным Мишиным, уломал. И стали мы с Геннадием Сер­геевичем писать всякие накладные и спецификации на отгрузку леса.

В 1954 году биржу закрыли, мы стали ходить на заготовку штука­турной дранки. Потом Воробьев некоторое время работал нарядчи­ком, а в конце лета я проводил его на волю.

Началась наша переписка. Воля обернулась для Воробьева ссыл­кой на нижний Енисей, где в указанном ему поселке он добывал сред­ства к существованию заготовкой дров во дворах жителей.

Но в 1956 году мы встретились в Ленинграде. С этих пор бывали друг у друга и вспоминали минувшие дни.

...Условие, выделяющее человека в мире живых и служащее обоснованием его званию — свободная мысль.

Внешние оковы— будь это средневековая темница или новей­ший лагерь — не в силах сделать человека рабом. Это возможно лишь, если он утратит внутреннюю свободу или никогда ее не знал.

Много раз приходилось видеть: арестанты, загнанные в лагерь по статье, которая заставляла считать их политическими заключенными, стоя у ворот зоны перед каким-нибудь охранником, униженно взывали:

— Граждани-ин нача-альник!

Солдат-охранник самодовольно усмехался, высокомерно скользил взглядом по толпе.

— Гражданин-ин нача-альник! Выгоните нас отсюда! Самой пога­ной, самой грязной метлой выгоните нас! Хорошенько отстегайте нас

Человек А-499

201

по заду, чтобы мы не блуди-ли, делайте с нами что хотите, только вы-гони-ите на-ас!

Так, стоя у загородки, мычит скот, прося, чтобы его выпустили на свежие травы, на сытное пастбище. Он забыл и забудет все обиды, только выпустите его.

А сколько было обид, унижений, преступлений против человека! В 1951-1952 годах тучи особенно сгустились, миллионам лагерных узни­ков стало почти нечем дышать. Принудительный тяжелый труд, недое­дание, побои, карцер, два письма в год, полное бесправие не были ново­стью. Но теперь этого показалось мало — внутри высокого забора, опу­танного колючей проволокой, имевшего по углам охранные вышки, узников стали запирать на ночь в бараках. И, наконец, пришел день, когда художнику лагерной «культурно-воспитательной части» Панфи­лову было велено: без промедления написать на лоскутах белой ткани по три одинаковых номера на каждого заключенного— их полагалось нашить на правую штанину, на спину бушлата и на перед шапки. На­чальство поленилось устанавливать единое правило — в ряде лагпунк­тов на лоскутах изобразили номер личного арестантского дела — у меня бы стояло Ш-464, но на Особом Тридцать Седьмом просто взяли букву «А» и стали прибавлять к ней номер по академическому алфавиту фа­милий списочного состава; мне достался номер А-449.

Панфилов сделал свою работу, как всегда, с большой тщательно­стью, номера были нашиты. При выводе на работу наличие их прове­ряли; если номер отсутствовал или даже чуть отпоролся, виновного «с ходу» спускали в карцер на холод и голод.

Как говорится, «бытие определяет сознание». Бывалые лагерники, вспоминая свои отношения со следователями, горько острили: «Битье определяет сознание, то бишь признание». Но я сейчас имею в виду то, что именно действительность, ее наблюдение, сопоставления, вызван­ные ею переживания — именно живая действительность, прошлая и настоящая, есть мать человеческой мысли.

... Кончался 1952 год. Последний декабрьский день померк, нас привели с работы в зону. Поев столовской баланды, я раскрыл книгу, погрузился в свои медицинские записи. Время текло быстро. Часов иметь не полагалось, но постепенно вырабатывается чутье, когда гово­ришь себе: «пахнет отбоем», то есть уже около десяти часов вечера, Я сложил свои бумаги, вышел на крыльцо подышать свежим воздухом: скоро нас будут запирать. Да, надзиратель Кахалешвили уже спешит с большим замком. Я вошел в барак, лег на нары. Густея, стлалась по

202

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

земле новогодняя ночь. Сон пришел не скоро: в мозгу вспыхивали, гасли слова, им на смену шли новые, и вот они уже идут плечом к пле­чу, строка за строкой...

Вы хотели меня уподобить бродячей собаке, Что тоскливо глядит, подтянувшая тощий живот, Из морозного мрака на яркие окна господ. Сохрани меня, боже, приблизиться к вашей клоаке! Я, стареющий каторжник, в спящем тревожно бараке Одиноко встречаю в пеленках принесенный год.

Ты скорей вырастай из младенческих тесных пеленок, Как из хрупкого слова растет огнедышащий стих, Ты скорей окрыляйся для вылета в небо, орленок, Для борьбы и побед, для великих свершений своих.

Да свершается прежде моих остальных ожиданий

То, что душу тревожит, что спать не дает по ночам

— Чтоб за черные годы безмерных народных страданий

Каждый день твой и час жестоко отомстил палачам.

Пусть по душам озлобленным, лицам усталым и хмурым

Растекается счастье и жить, и творить на земле,

Пусть любимые к любящим — все! — возвратятся из тюрем

И рожденный в добре никогда не узнает о зле.

Пусть корабль государства свершает стремительный взмах!

Я, в цепях и решетках доживший до ранних седин,

Я державным убийцам желаю скамьи подсудимых,

Чтоб от кары народной из них не ушел ни один!

Да не тешатся ложью и ложью цари и кликуши! Да поднимется Правда во весь несгибаемый рост! В арестантском бараке, где разные уши и души, Озираясь, шепчу новогодний торжественный тост.

ПРЕДВЕСТИЕ

Весна 1953 года началась кончиной Сталина. Об этом событии нам не объявляли, но из-за зоны просочился слух, и растерянные лица охранников говорили о его основательности. Вскоре в задней комнат­ке нашей бухгалтерии лесобиржи собрались вольнонаемные — на­