Свет с Востока

196

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

«прожарщиком» учитель из Прибалтики Красовский, и поручил му­зыкантов заботам моего изрядно растерявшегося преемника. Иванов и Дулькин стали играть — и тут, как на грех, проходил Мишин. Звуки музыки во вверенном ему подразделении повергли его в ужас, он спус­тился в дезокамеру, и первым вопросом было: «кто вас привел?» Пере­пуганный Красовский сразу назвал меня, и назавтра за мной пришел надзиратель Фролов.

Мишин сидел за столом в надзирательской, его лицо выделялось на фоне побеленной стены багровым пятном.

— Я разрешал вам устраивать сборище в дезокамере? — грозно спросил он, остановив на мне тусклые глаза.

— Нет. Но я не думал, что нужно разрешение.

Мишин повернулся к Фролову, ждавшему распоряжений.

— Отвести его в карцер на пять суток без вывода на работу. После этого — перевести в лесоповальную бригаду Кондратенко.

Бригада № 8 Кондратенко работала на рубке просеки — то есть она первой вторгалась в непроходимую тайгу, прокладывая дороги, проводя расчищенные границы между будущими лесоповальными делянами. Следовательно, мы не только валили крупный лес, но и вырубали кустарник, а также кряжевали и откатывали в сторону пав­шие под бурей деревья. Тут мне как-то пришла в голову мысль: вот откуда произошло слово «рубеж» — звучащее первоначально как «ру­беж», оно обозначало просеку в лесу, призванную отделить свои вла­дения от чужих. Во мне еще сбереглось научное любопытство!

Как раз той, рано пришедшей студеной осенью 1951 года, брат прислал по моей просьбе учебник нормальной анатомии и физиоло­гии. Еще живя в красноярской ссылке, я видел, что в таежных селах остро не хватало врачей, даже фельдшеров, и теперь, не надеясь на скорое возвращение в Ленинград, намеревался подготовить себя по медицине и сдать нужные испытания. Затем, представлялось мне, я смогу по выходе из лагеря получить врачебную должность в какой-нибудь глуши, а вечерами работать над своей диссертацией об араб­ском мореплавании.

С этими мыслями я, однажды вернувшись с работы, раскрыл при­сланную книгу. Раскрыл — и увлекся: за сухими описаниями вставали тайны самого совершенного устройства — человеческого тела. Пора­жали тонкая и мудрая продуманность взаимодействия его частей и даже частиц, приводили в изумление условия и законы, при которых был возможен высший род жизненной деятельности — способность

Человек А-499

197

мыслить. После целого дня работы в тайге постигать это все было трудно, многое приходилось читать по несколько раз. Но я переходил от одного учебника к другому, и постепенно у меня появились много­численные записи с чертежами и указатели применения лекарств. Тут я вспомнил, что нахожусь в лагере, даже особом, и вид арестанта, каж­дый вечер пишущего что-то непонятное, может внушить надзирате­лям подозрение. Глядишь, спустят в карцер, но главное — безвозврат­но отнимут исписанные мной листки, выбросят. Поэтому я вложил свои письмена в подобие переплета, на котором крупными печатными буквами вывел: «Лекции академика И.П.Павлова» — это имя чтили не только ученые, но и власти.

Первоначальные знания, полученные благодаря проработке ме­дицинских книг, имели на первых порах неожиданное применение. Дело в том, что оказавшись на лесоповале после работы за столом статистика, я вступил в тайный поединок с властелином лагеря Ми­шиным: он хотел, чтобы своевольный ослушник из высокоумного Ленинграда пал духом и плотью на тяжких таежных работах, я же решил непременно вернуться на работу в зоне. Не то, чтобы меня пу­гал тяжелый труд на морозе под бдительными очами бригадира, мас­тера, конвоиров — к тому времени, о котором идет речь, я уже про­шел школу Беломорканала, Котласа, Краслага и даже Особого 37-го — в первые месяцы своего пребывания — и окостеневшие мозоли на руках говорили о приобретенном умении «вкалывать». Но достоинст­во человека требовало от моей воли, чтобы она возобладала над волей Мишина, чтобы моя судьба сложилась наперекор его хотению.

С вопросами по медицине я обращался к заключенному лагерно­му врачу Василию Федоровичу Тулупову, близко познакомившись с этим умным, знавшим свое дело и по-своему несчастным человеком. Сперва он, слыша знакомые ему ученые выражения не от медика, удивлялся, недоумевал, и это меня потешало. Но вскоре я открылся ему, и Василий Федорович оценил мое любопытство и усидчивость, не покидавшие меня в трудных условиях. Я ни разу не позволил себе спросить у него освобождения от работы — пойди он мне навстречу, его могли бы снять с должности, а меня грызли бы и совесть, и собст­венное достоинство. Но, когда «сверху», из Тайшета либо из Ново-Чунки, приезжали врачи определять заключенным разряды труда, и я при осмотре засыпал их медицинской латынью, Василий Федорович мягко подсказывал решение: человек давно сидит, крайне истощен... тургор, подкожный слой, нарушен, сами видите... обезжиренность,

198

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

обескровленность наружных тканей... неполноценное зрение... Члены комиссии переглядывались, молчаливый секретарь записывал: «рабо­чая инвалидность». Все, о чем говорил Тулупов, было правдой, требо­валось лишь, чтобы кто-то сказал об этом вслух. «Рабочая инвалид­ность», как правило, исключала использование на лесоповале: произ­водственного задания с такими работягами не перевыполнить, как их ни понукай, наград передовикам-начальникам не получить.

Следствием явилось то, что проработав около полугода на рубке просеки, штабелевке леса и погрузке его на железнодорожные платфор­мы, я в конце января 1952 года вернулся к работе статистиком, затем стал комендантом и нарядчиком. В июне очередное мое непослушание дало Мишину повод вновь перевести меня на лесоповал'. Но в ноябре я снова «утек» из-под его руки, получив назначение на должность по­мощника бухгалтера, а затем бухгалтера отгрузочной лесобиржи. Одно­временно мне было вменено в обязанность оказывать первую медицин­скую помощь грузчикам и рабочим шпалозавода при увечьях. Так про­должалось в течение полутора лет. Середину 1954 года пришлось про­вести на сенокосе, но осенью я стал экономистом и нормировщиком, и на этих постах меня застал январский этап 1955 года, когда я покинул Особый 37-й после почти пятилетнего пребывания.

Единоборство с Мишиным приносило сердцу и напряженность, и торжество.

Из моих напарников на лесоповалах 1951 и 1952 годов запомни­лись трое: кореец по фамилии Цой, казах Садриддинов и украинский парень Гурба. У первого я научился японскому языку, второй подарил мне на память видавшую виды лагерную деревянную ложку, а третий вызывал во мне сострадание и уважение тем, что пилил одной левой рукой — правой он когда-то лишился. От той поры осталось в памяти и пользование дегтем, который удавалось понемногу, от случая к слу­чаю, добывать у наших заключенных конюхов. Устав от густого душ­ного накомарника, почти бесполезного против мошкары, я принялся отпугивать назойливых насекомых посредством дегтя, покрывая им свои руки и лицо. К счастью, я тогда еще не знал, что спасительная мазь считается возбудителем рака.

Годы пребывания на Особом Тридцать Седьмом лагпункте пода­рили мне ряд мимолетных и долговременных встреч. О некоторых из них уже говорилось, другие ждут слов памяти.

Нельзя не вспомнить о представителях разных народов, людях, охотно отзывавшихся на мою просьбу сообщать, как звучит на их

Человек А-499

199

родном языке то или иное слово, занимавшее меня с точки зрения общего языкознания. Конечно, им самим было радостно произносить на дальней каторге, куда их сослали, звуки, напоминавшие про отчий дом, невозвратное школьное детство — но благодаря их сообщениям существенно обогатились мои знания и размышления. Как ни жаль, фамилии некоторых из этих моих товарищей по заключению со вре­менем забылись; однако составленные с их помощью списки литов­ских и венгерских слов и ныне мелькают среди моих бумаг. А вот име­на 84-летнего Газиева, которого я выспрашивал о чеченском языке, Сунгурова, знакомившего меня с лакским, Камаляна, помогшего мне исписать армянскими словами целый блокнот, стоят в памяти твердо.