Свет с Востока

Культорг Владимир Андреевич Хребтов предложил мне работу в «культурно-воспитательной части» — КВЧ, как ее сокращенно назы­вали. Начальник лагпункта Сериков, с которым он через инспектора Охлопкова согласовывал свое предложение и мое назначение, хотел, чтобы я отправился работать на шпалозавод. Но тут его самого отпра­вили на какие-то курсы, и новые начальники — Чернобривко, за ним Семенихин — оказались более покладистыми, должно быть, видя, что лагерное дело кончается, и незачем уже проявлять излишнюю стро­гость к «без пяти минут вольному человеку». Так я стал работником той самой КВЧ, которую в зоне Особого Тридцать Седьмого пункта не принимал всерьез: теперь здесь было много дела по составлению и переписке четким почерком характеристик, выдаваемых на руки каж­дому освобожденному из-под стражи. Характеристики составлялись в положительном духе — многолетний труд следовало вознаградить хотя бы этим — и начальство подписывало их без возражений. Другой моей обязанностью являлась разборка поступившей почты, которую я и выдавал. Дневальный Маров через день привозил из ближайшего отделения связи полмешка, и около КВЧ собирались бригадиры либо их посыльные. Память позволяла мне быстро, не глядя в списки, раз­ложить письма по бригадам; затем я раздавал стопки долгожданных

Предвестие

207

весточек нетерпеливо ждавшим людям. Наконец, когда освободился библиотекарь, москвич Досковский, я принял в свое ведение и книго­хранилище.

В памяти осталось доброе знакомство с работавшим в КВЧ Ашо-том Карповичем Айрапетовым. Этот пожилой человек, хорошо вос­питанный, отзывчивый, в не столь давние времена был парижским художником. Его искусство я смог оценить по прекрасно выполнен­ному в красках моему портрету, который берегу и ныне. Жил Ашот Карпович в Париже, работал — и вдруг пришла телеграмма о болезни матери, оставшейся в Армении. Любящий сын поспешил «в родной Аштарак», если следовать выражению знаменитой «Латочки» Геворка Додохяна — и был схвачен охранниками сталинских порядков, затем препровожден в Сибирь. Айрапетян тяжело переживал свои воспоми­нания о лжи и насилии, жертвой которых он стал, а я старался не бере­дить ран собеседника излишними расспросами.

С культоргом Хребтовым время от времени мне случалось ходить на воскресные прогулки в тайгу. Это была еще одна неожиданная, неслыханная послесталинская вольность: установили, что воскресе­нье — выходной день для лагерников, и в такой день каждый желаю­щий может без конвоя (!) пойти погулять в окрестностях. Вернуться в зону следует не позже пяти часов вечера, иначе объявят в побеге, тогда будет худо — могут безнаказанно пристрелить. Часов ни у кого из нас не имелось, о времени приходилось, как детям, расспрашивать слу­чайно встреченных «вольняшек».

Однажды, выйдя из нашей зоны пораньше, мы с Владимиром Андреевичем прошли по лесу довольно далеко. И вдруг открылось невиданное зрелище: посреди высокого и длинного забора с охран­никами и вышками по углам странно, вызывающе, опровергающе зияли настежь распахнутые ворота. Мы вошли в начавший зарастать буйной травой просторный двор, заглянули в бараки. Зона была пус­та. Закрытый за ненадобностью, брошенный людьми и охраной лаг­пункт! Люди разъехались по домам, охрану куда-то переместили. Вот оно, до чего довелось дожить, что увидеть! Я поднялся по скрипев­шим деревянным ступенькам на охранную вышку. Вот здесь еще недавно стоял часовой,— оглядывая этот забор из желто-серо-коричневых досок: не собирается ли кто из «контриков» перемахнуть на волю? Тогда — «Ваше слово, товарищ автомат», бац — и нет ко­варного «контрика». Все, как положено вождем: есть человек — есть проблема, нет человека — нет проблемы. Однако больше всего часо­

208

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

вому хочется, чтобы скорей пришел сменщик. Говорили, что один из таких стражей как-то увидел в числе этапников, которых вводили в зону, своего отца, после чего застрелился.

Я еще раз окинул зону взглядом сверху. Сколько полуголодных, оболганных, бесправных заключенных каждодневно проходили через эти ворота, сколько жизней, коротких и единственных, висело на во­лоске, сколько страданий! И вот все отшумело, кончилось, какой-то день зла был последним. Да будет он для тех, ушедших отсюда, по­следним днем зла во всей их оставшейся жизни. Я медленно спустился с вышки к ждавшему меня Хребтову.

— Пойдемте, Владимир Андреевич. Наверное, и вы насмотрелись.

В другой раз, тоже тайгой, мы вышли к Чуне. Обычно перечисля­ют: Бирюса, Ангара, Енисей, а про Чуну молчат. Но это одна из вели­ких сибирских рек: длина — не то 1125, не то 1158, не то 1225 километ­ров; начинается в Восточных Саянах, сливается с Бирюсой, образуя реку Тасееву — левый приток Ангары. Кроме того — красавица, не наглядеться на ее серо-серебристый простор, широко раздвинувший глухие таежные берега. Мы с Хребтовым долго смотрели на диво, об­разуемое сочетанием леса и воды. Потом он разговорился с каким-то встречным возчиком, а я увидел неподалеку, как в могучую реку впа­дает наша недальняя, текущая за зоной речка Парчумка. И не мог от­вести взгляда от слияния двух вод.

Долгие годы трудной жизни начали сказываться: меня все тесней охватывала нарастающая душевная усталость, порой сквозь нее про­крадывались тоска и безразличие.

Но, как утверждает старое китайское изречение, «потоки желаний смывают печаль». Я вспомнил, что уже довольно давно не занимался переводами из Аррани. Сейчас, в 1955 году, передо мной стояла задача окончательно подготовить русский стихотворный перевод произведе­ний Аррани. Сделать это было нелегко: ранее выполненные мной пе­реводы следовало обработать столь тонко и тщательно, чтобы каждое четверостишие, с одной стороны, сохранило в себе мысль и глубину подлинника, а с другой — стало частью русской поэзии. Постепенно, в течение второй половины 1955 года и первой 1956-го, такая работа осуществилась в отношении всех стихотворений Аррани, которые я постарался уже предварительно переведенными удержать в своей па­мяти путем ежевечерних повторений.

Кроме стихов Аррани мое внимание привлекал Коран. В конце лета 1955 года удалось, тоже по памяти, перевести сто пятую суру:

Предвестие

209

Не ты ль видал, как твой Господь, в Своем возмездии суров, Сразил строптивого раба, на вас погнавшего слонов? Не Он ли вдруг пресек поток неисчислимых вражьих сил, Их козни разве не Господь твой в заблужденье превратил? Он выслал стаи грозных птиц, их называют «абабиль», Они бежали по земле, с ее лица срывая пыль, Они взлетели в вышину, и над слонами строясь в ней, На них низринули дожди каленых глиняных камней. И вот враги поникли, сохнут, им возродиться не дано. Они — как мертвые колосья, где птицы выели зерно.

Работая над своими переводами, я чувствовал, как вдохновение поднимало и освежало меня...

И тут в конце сентября дневальный Маров привез мне с почты объемистую заказную бандероль. Это брат по моей просьбе заказал в ленинградской Публичной библиотеке пересъемку нужной мне руко­писи и теперь прислал ее мне. Рукопись-то не простая, а золотая — в ней заключено громадное арабское сочинение пятнадцатого века — «Книга польз об основах и правилах морской науки», исследованию которого посвящена моя будущая докторская диссертация. «Книга польз» нужна мне уже здесь, в лагере, чтоб в нее предварительно вчи­таться — нет уверенности, что перевод, начатый в Боровичах за пол­тора месяца до второго ареста, ныне может меня удовлетворить. Но как почти двести страниц, исписанных по-арабски, смогли проскочить мимо лагерной цензуры, которая даже в русских письмах всегда бди­тельно вымарывала «неположенные» строки? Так это и осталось не­разрешенной загадкой. Может быть, в лицо проверяющему повеяло свежим послесталинским ветром?

Как бы то ни было, я продолжал находиться в лагере для заклю­ченных, и это требовало осторожности. Кто-то мог сообщить «наверх» о моих «чернокнижных занятиях» — пересъемку сделали белыми бук­вами на черных страницах— облегчив этим свою арестантскую участь; непонятное подозрительно, у меня могли бы отнять рукопись, выбросить, а самого вернуть с «облегченного режима» на тяжелый, чтобы «выбить из головы дурь». Словом, для неспешного, вниматель­ного ознакомления с арабской рукописью, я нашел укромное место в книгохранилище, которым заведывал, поставил там столик с ящиком, где лежали моя бандероль и газета. Если во время разбора «Книги польз» вдруг слышались чьи-то шаги, рукопись мгновенно накрыва­лась газетой, и я превращался в прилежного чтеца последних известий.