Свет с Востока

1936 году стал одной из первых жертв поднимавшейся волны произ­вола. Получил шесть лет заключения, отправили на Колыму, вернулся оттуда хромым, через десять лет после ареста. Пробыл под надзором два года, в 1948 схватили опять. И тут случилось чудо — зачли переси­женные сверх срока четыре года, поэтому из десяти лет, отмеренных теперь Особым Совещанием, сидеть Геннадию Сергеевичу только шесть, в 1954 году должны выпустить. Авось. Будем надеяться.

О многом шли наши разговоры, Воробьев был начитан. Вскоре «новгородцам» велели собираться в этап. К счастью, мы оба в него и попали — только в разные вагоны, потому что охранники размещали заключенных по первым буквам фамилий.

Арестантский поезд медленно тронулся, пошел, набирая скорость. Переполненные людьми, наглухо закрытые, днем и ночью охраняемые вооруженной стражей товарные вагоны катятся в пространство. Ухо чутко ловит сквозь толстую стену радиоречь и живые разговоры на станциях. Уже проехали среднюю Россию, перемахнули через Волгу, остался позади Уральский хребет. Куда мы едем? Забудь этот простой и столь же пустой вопрос, ведь мы не едем, нас везут. Как скот на бой­ню — ему тоже не сообщают о месте назначения.

Сравнение уводит мысли вглубь. Конец каждой человеческой жизни ужасен: смерть. Как животные в загородке у бойни, толпящиеся около единственного выхода — под нож мясника, мы никуда не мо­жем уйти в сторону от гибели... Но в отличие от животных, упрямое стремление пройти свой путь с наибольшей пользой для себя и других продлевает жизнь.

Стучат колеса, катятся вагоны, память возвращается к Аррани:

Ни вздоха, ни взгляда, ни слова. И мрачен, и долог мой плен. Но знаю — мы встретимся снова, Я в этом уверен, Илен.

Над нами безумствует вьюга, Разомкнуты наши пути. Но сердцу и памяти друга От вас никуда не уйти.

... — Куда везут?

— Черт их знает! Ну, уж не дальше Сахалина.

— Типун тебе на язык с твоим Сахалином. Поближе-то некуда, что ль?

190

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

— Куда ни привезли, везде работать надо, эхма! Не можешь вла­деть золотом — бей молотом.

... — А кто слыхал про попа Онуфрия? «Одутловатый отец Онуф­рий, откушав огуречной окрошки, охая, отправился обозревать окре­стности Онежского озера. Около обрывистого оврага омывалась об­наженная односельчанка, осьмнадцатилетняя отроковица Ольга. Ото­ропев, она отпрянула...»

— Ха-ха-ха!

— Я слышал, это сочинение одного семинариста, — говорит кто-то, — и отец благочинный или там еще какой-то церковник, прочитав, начертал оценку: «охально, озорно, однако отлично». Тоже на «о».

Ночи, дни. Ночи, дни. Стуки молотом по стене над ухом, поверки. Стучат колеса, катятся, качаясь, вагоны. Нас высадили в Тайшете.

25 августа 1949 года началась моя жизнь в Озерлаге. Я еще не знал, что в красивом, даже поэтическом названии лагеря — «Озерный» — спрятаны слова «Особый, Закрытый, Режимный». Первое из этих слов предваряло в виде буквы «О» номер каждого лагерного пункта или «колонны», как здесь говорили. Чтобы это скрыть, начальство произ­носило неудобное «О» как «ноль».

Колонна 025 в Тайшете была пересыльной: этапы узников, при­бывшие сюда по железной дороге со всех концов страны, затем пере­правлялись на «трассу» — озерлаговскую «глубинку». Это огромное пространство усеивали многочисленные, строго отделенные от внеш­него мира и даже друг от друга лагерные точки. За высокими забора­ми, опутанными колючей проволокой с конвойными вышками по углам, следовыми полосами изнутри и снаружи, текла жизнь загнан­ных сюда «врагов народа»: начальник, инспекторы, надзиратели были для них неограниченными и непререкаемыми повелителями.

Как только нас, отсчитав по пятеркам, впустили в зону пересылки, я встретился с Воробьевым, привезенным в другом вагоне нашего поезда. Мы обрадовались друг другу и с тех пор не разлучались. Дошло до того, что когда меня назначили таскать в бадье воду на кухню, Ген­надий Сергеевич, пренебрегая своей хромотой, предложил себя в на­парники. Было и жаль его, и в то же время приятно не прерывать об­щения. Поэтому я наливал воду из колодца в бадью не до краев. Разго­воры наши длились до отбоя каждый день. Однако 8 сентября Воробь­ева угнали в этап. Я проводил его до ворот зоны, мы тепло простились, не зная, доведется ли еще когда-нибудь встретиться. В лагерях так бывает нередко. Начальство равнодушно, а подчас и умышленно пре­

Вновь на восток

191

секает все проявления замеченной приязни между заключенными — «чтобы не могли сговориться», поэтому и проситься на этап, с кото­рым отправляют вашего товарища, бесполезно.

Оставшись один, я мог сосредоточенно и неторопливо наблюдать разные стороны окружавшей меня жизни; память вбирала увиденное независимо от моего желания, и сбереженное ею преобразилось в краски, расцвечивающие мысль, когда она обращается к прошлому.

... Вот пожилой, молчаливый Михаил Михайлович Яблунин, со­сед мой по этапному вагону. Прибыл, как все мы, на пересылку, ждал, как и мы, отправки на «трассу». И вдруг на тебе: случайно в бараке запел, у него обнаружился бархатистый бас, кто-то сообщил об этом в КВЧ — «культурно-воспитательную часть» — и пришел спецнаряд, по которому попал наш Яблунин в агитбригаду при управлении лагеря, освободившись от лесоповала. Везет же людям!

... Отправили Яблунина, а тут разнесся слух, что привезли отбы­вать срок заключения знаменитую Лидию Русланову. Будто поет она для начальства, для конвоиров где-то за зоной, куда нам ходу нет.

... А это уже другая заключенная женщина, не певица, а простая, усталая чья-то жена, мать. Бежит она по зоне в свой барак и по пути обнимает и целует каждого встречного, конечно, лишь такого же аре­станта. Ну и ну, что случилось? Так ведь бежит она из УРЧа — учетно-распределительной части, где ей только что объявили, что срок ее неволи снижен с двадцати пяти до десяти лет. Всего-то десять лет, радость какая! Все в мире относительно.

«Президиуму Верховного Совета СССР

Заявление.

Прошу временно освободить меня из места заключения для того, чтобы я смог завершить работу над докторской диссертацией «Арабы и море», откры­вающей новую область советского востоковедения.

После зашиты и обнародования указанного труда я готов добровольно вернуться в указанный органами госбезопасности лагерь для пожизненного отбывания заключения.

13 октября 1949 года».

Я перечитал это свое обращение и подписал, потом сдал его в учетно-распределительную часть лагеря для отправки по назначению. Ответа не последовало, — видимо, начальство, мерявшее всех на свой

192

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

аршин, усмотрело в моих словах какой-то подвох и решило не давать им ходу. Но сам я был счастлив, что не остановился перед таким ша­гом во имя науки, которая вместе с поэзией утешала меня в бедах и наполняла смыслом всю мою жизнь.

Отправка меня, как и многих других, на «трассу» почему-то за­держивалась. Наступила зима. Время от времени приходилось выхо­дить на какие-то строительные работы, потом я стал ночным «дне­вальным», то есть дежурным в одном из бараков. Обязанности состоя­ли в наблюдении за порядком во время ночного сна размещавшихся в бараке бригад. Удар о кусок рельса, дававший отбой, возвещал и нача­ло моей работы, удар о рельс, означавший подъем, говорил, что мож­но сменяться...

Вечером следующего дня появился человек, завладевший всеоб­щим любопытством в большей степени, нежели Михаил Григорьевич. Пришел этап уголовников, его разместили в нашем бараке, откуда накануне отправили на «трассу» целых две бригады. После суеты, вы­званной стремлением новичков захватить лучшие — нижние — места на «вагонках», то есть отдельных сооружениях с двумя верхними и двумя нижними спальными полками, все— и вновь прибывшие, и старожилы — столпились вокруг худощавого юноши с усталым после дороги, сосредоточенным лицом. Оказалось, что он знает наизусть знаменитого «Луку» Баркова. Грабители, воры, убийцы, затаив дыха­ние, слушали; юноша говорил глуховатым простуженным голосом: