Свет с Востока

Судьбою не был он балуем.

О нем сказал бы я, друзья...

Когда он кончил, минуту стояло молчание, потом раздались вос­хищенные возгласы, обращенные к чтецу:

— Молоток! Ну-у, молоток!

— Бывают же такие умачи, не нам пара! Столько запомнил, а?

— Слушай, браток, ты не тушуйся, мы за тебя будем вкалывать, понял? Отработаем за тебя полностью, ты только нам рассказывай про этого Луку. Надо же, какой рассказ, а?

— Дадим тебе хлеба и табаку, не будешь обижен! Валяй хоть каж­дый день, этот Лука никогда не надоест!

Многих привлекало непечатное содержание, щекотавшее нервы и воображение. А мое внимание остановил стремительный бег легкого певучего стиха, рождавший ощущение музыки.

Да, музыка слова. Надо быть большим умельцем, чтобы ее извле­кать, как некогда высекали огонь.

Человек А-499

193

ЧЕЛОВЕК А-499

18 апреля 1950 г. этапников, среди которых находился и я, при­везли на Особый 37 (037) пункт Озерного лагеря. Позже выяснилось, что он стоял в 193 километрах северо-восточнее Тайшета.

Доски, отвезенные в зону для прокладки дорожек от бараков к воротам, где производился развод на работы, были еще припорошены снегом. В отведенном нам бараке царил холод, благо из-под пола и из окон сильно дуло, так что свежим воздухом новое начальство обеспе­чивало нас днем и ночью. Некоторое спасение состояло в том, что нашу бригаду, созданную сразу по прибытии на 037, назначили сжи­гать в тайге «порубочные остатки», иными словами, сучья, оставшиеся от прошлогоднего лесоповала, — это позволяло урывками греться у разводимых костров. Конвоиры отгоняли тех, кто застаивался у огня, но всегда можно было сделать вид, что старательно налаживаешь кос­тер только ради быстрейшего выполнения задания по сожжению дот­ла всех этих «порубочных остатков».

Потом я был рабочим бани. Нужно было ежедневно вытащить из колодца столько бадей воды, чтобы наполнить бочку диаметром в два метра и высотой в два с половиной. После этого надлежало заготовить необходимое количество дров для топки. Работы хватало от раннего утра и допоздна. Моим напарником оказался один азербайджанец, радовавшийся возможности разговаривать на родном языке вдали от своего солнечного края, который мы с ним часто вспоминали.

Следующей ступенью банного продвижения стала для меня должность «прожарщика». Можно было уже не надрываться у колод­ца и козел, в новые мои обязанности входило накалить печи по двум сторонам подземной дезокамеры так, чтобы температура в ней дошла до 150 градусов. После этого я развешивал в камере металлические кольца с нанизанной на них одеждой мывшихся в бане заключенных, «жарилка» — так ее называли — уничтожала вшей.

И вдруг, в поисках кого-то пограмотнее на пост статистика, ин­спектор спецчасти старший лейтетент Колмогоров набрел на меня, назначил. Не нужно видеть за словом «спец» какие-то государственные тайны, хотя лагерное начальство, быть может, ради придания себе большего веса, подчас любило облекать простые вещи одеяниями запретное™. Еще с начала сороковых годов помнится листок с типо­графской надписью вверху: «Краслаг НКВД СССР. Оглашению не под­

194

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

лежит». Батюшки-светы! А ниже: «Разрешаю Богомоловой предоста­вить очередной отпуск». Вот и вся тайна. Заняв пост статистика спец­части, я получил в свое распоряжение именную картотеку содержа­щихся на 037 заключенных с распределением их по бригадам. Эту кар­тотеку я ежедневно расписывал на обороте так называемых «рабочих сведений», где позже бригадиры ставили против каждой фамилии процент выработки, от которого зависел объем «житейских благ» — размеры хлебного пайка и «приварка» котлового довольствия. Естест­венно, что моя работа требовала большой собранности — нельзя было пропустить ни одного человека. Постепенно списочный состав бригад запомнился мне наизусть, но я не решался этим пользоваться, а неиз­менно переписывал фамилии с карточек.

Тут, в августе 1951 года, в мою жизнь вошло «музыкальное про­исшествие», рассказ о котором заставляет вернуться несколько вспять.

Принимая наш этап в апреле 1950 года, начальник лагпункта 037 майор Горбань выстроил нас в бараке и хмуро сказал:

— Надеяться вам не на что. Американцы здесь не будут.

После этих глубокомысленных слов он сменил холодные сибир­ские небеса на солнечное небо Тбилиси, а начальником стал оперупол­номоченный Мишин.

Старший лейтенант Михаил Андреевич Мишин был болезненно труслив и жесток. По вступлении в новую должность он велел унич­тожить в зоне всю траву и залить опустошенные места асфальтом, ибо ему казалось, что даже в низкорослой траве может спрятаться терро­рист, задумавший его убить. Однажды он посетил контору, и по воз­гласу «внимание!» все работавшие в ней арестанты встали, как это полагалось делать при появлении лиц начальствующего состава.

Как раз у меня в это время оказался выдвинутым ящик стола, где я искал какую-то служебную бумагу. Чтобы подняться, ящик при­шлось задвинуть, и это испугало Мишина. Решив, что я что-то прячу, он приказал мне отойти от стола и самолично произвел обыск в его недрах. Не найдя ничего подозрительного, он облегченно вздохнул и вскоре ушел.

Мишин командовал Особым Тридцать Седьмым лагпунктом четы­ре года, и так как это происходило на моих глазах, его злодеяния запом­нились отчетливо. Краснолицый, широкоскулый, с маленькими бес­цветными глазами — о людях с такой внешностью в народе говорят «не мужик и не баба, а скорей всего жаба» — он постоянно расхаживал по зоне, выискивая «нарушителя», и суд его бывал скор и беспощаден: по­

Человек А-499

195

садить в подземный карцер, на голодный паек, спустя несколько суток отправить на самые тяжелые работы. Кроме самого Мишина расправы по своему личному усмотрению совершали надзиратели Битадзе, Вол­ков, Гудков, Датвиашвили, Кахалашвили, Коншин, Садыров, Фролов. Разве можно забыть изможденного Кубилюса, которого водили на ра­боту в наручниках, с овчаркой? Или несчастного больного корейца, доведенного до сумасшествия тем, что его почти беспрерывно бросали в подземный карцер за «отказ от работы»? Или мученика Гейне? Ему за­ломили руки назад, сковали их наручниками; потом его свалили на спи­ну и становились на живот, чтобы наручники впивались в тело, причи­няли наибольшие страдания. Надругательства, ужас и сама смерть еже­дневно ходили за каждым из обитателей мишинского застенка, готовые обрушиться на них при малейшем неосторожном шаге. Полуголодный рабочий Казикайтис выкопал в тайге какой-то корнеплод, похожий на съедобную саранку, откусил, проглотил пару кусочков, тут же почернел и умер. Рабочий Валескалн, выведенный в ночную смену на шпалозавод, убирая опилки из-под циркульной пилы, нечаянно разогнулся, и в тот же миг шедшая на полных оборотах громадная пила врезалась ему в мозг, смерть была мгновенной. Я долго был уборщиком опилок и знаю, как опасна эта работа; поскольку ее выполняют заключенные, смерто­носные зубцы стального круга не огорожены. За Валескалном список жертв Особого Тридцать Седьмого продолжают Накаи с Дальнего Вос­тока и некий сын Прибалтики с позабывшейся фамилией— первого охранник ранил, второго убил, и другие, другие... В это самое время страж милосердия — начальник санчасти старший лейтенант Гузь, по­ручив заключенному врачу Тулупову освобождать от работы по болезни не больше двух процентов списочного состава, спокойно читал на амбу­латорном приеме развлекавшие его книжки; вопли больных, оставших­ся за процентной чертой, оставляли его равнодушным. Еще один чело­веколюбец, инспектор «культурно-воспитательной части» лейтенант Зенин, в своих нравоучениях призывал к строгому выполнению требо­ваний начальства, ибо это как раз и служит исправлению заблудших.

В такой обстановке и посетило меня «музыкальное происшест­вие». Началом явилось прибытие очередного этапа. Ко мне обратились новоприбывшие скрипач Дулькин, представившийся аспирантом алма-атинской консерватории, и баянист Иванов, сын православного священника в Польше — они просили присоветовать им такое место, где они могли бы сыграться. Подумав, я привел их в «предбанник» хорошо знакомой мне дезокамеры, где теперь вместо меня работал