Свет с Востока

216

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

неколебим: ты нашел цель своей жизни, свое счастье; сохрани себя во имя его. Собери для этого весь свой внутренний арсенал, все лучшее, что в тебе есть, в единый кулак, в утес, о который разбиваются беды. Человек сам строит свою судьбу. Поэтому слово «судьба» — анахро­низм: разумное существо, личность не может быть безвольным подсу­димым сторонних сил, она не подсудна им. Только сильные знают подлинное счастье.

Я сопротивлялся слабости, старался выстоять. Это осуществилось благодаря целеустремленности, но рядом с ней стоят проникновенные письма Игнатия Юлиановича Крачковского1. Свет этих писем не усту­пал тому, который лился в часы нашего живого общения. И сейчас, на очередном повороте судьбы, обращаюсь за советом к моему учителю, стопка потрепанных листков, опоясанных бичевкой, вновь лежит пе­редо мной. Думал ли, что смогу перечитывать их в Ленинграде, за мо­им старым столом в библиотеке Университета? Строки участия, напи­санные знакомым изящным почерком человека, образ которого жил во мне все эти трудные годы, взволновали меня. Теснясь, набежали воспоминания о давнем и светлом, никогда не покидавшие душу. Бы­ло и скорбно, и радостно...

Ученого старят не годы, а отсутствие преемника. Когда некому передать дело своей жизни, в душе поселяется смутная тревога, пере­ходящая затем в отчетливую горечь, иногда в разочарование и безраз­личие.

Крачковский был счастлив в учениках: Юшманов и Кузьмин, Кашталева и Эберман, Виленчик и Ковалевский — художники науки, которым он помог развить в их дарованиях нужные грани, открыли новые темы в арабистике. Он был им опорой и примером, они — его надеждой и бессмертием его дела.

Ученики и учитель не составляли замкнутого клуба книжников: Крачковский жил масштабами страны. Один из последних ученых-энциклопедистов, с одинаковой страстью изучавший древнюю и но­вую арабскую культуру и сумевший благодаря этому вырастить серь­езную научную школу, он вырастил ее во имя русской науки, развития того «державного бега», который был придан кораблю нашего восто­коведения трудами Розена и блистательной плеяды его питомцев.

По мысли Крачковского в 1930 году был создан Арабский кабинет Института ВсЗ^б^сб^ёЗ^ния Академии наук, ставший под его руково­

Вспоминая Крачковского

217

дством центром советской научной арабистики. Здесь, исследуя, споря, общаясь с взыскательным и отзывчивым наставником, мужали его ученики, здесь неутомимо шел в глуби и выси науки он сам. А рядом, в университете, на своих лекциях и семинарах, академик пытливо вгля­дывался в совсем юные лица: будет ли толк, будет ли смена смене? И бережно поддерживал каждого, у кого начинали отрастать собствен­ные крылья.

Когда грянула война сорок первого года, Крачковский не покинул города на Неве, с которым была связана вся его жизнь ученого. Сжи­малось кольцо блокады, уезжали и умирали учителя, сверстники; седо­бородый человек с усталыми, глубоко запавшими глазами, осунув­шийся и бледный, едва держась на ногах, продолжал стоять на посту и принимал на себя всё новые обязанности. Он улетел в Москву, лишь сломленный тяжелой болезнью, но с радостным сознанием того, что ценнейшие восточные рукописи института спасены от превратностей войны трудами его самого и вдохновленных им помощников.

Подвиг жизни Крачковского был отмечен двумя орденами Лени­на, Государственной премией первой степени и международным при­знанием: он был членом двенадцати академий и научных обществ мира.

Но в конце 40-х годов его лучшие ученики лежали в могиле или на много лет были оторваны от научной работы. Дело всей жизни руши­лось на глазах, умирало вместе с ним. Преемники... «Иных уж нет, а те далече...» — с горечью вспоминал он, как ярко вдруг блеснули давние слова нежданной гранью смысла! «Чудище обло, озорно... стозевно и лаяй...» Грубые нападки неудачников науки не щадили его. Осенью 1950 года он ушел из университета, с которым был связан полвека. В институте рядом с ним теперь трудились лишь два технических сотруд­ника, пребывание которых в штате ему приходилось непрерывно от­стаивать, чтобы спасти свое детище — Арабский кабинет, арабистику.

Он все еще выступал с докладами, чаще и обстоятельнее других. «Языковедческая дискуссия и работа над арабским словарем», «О под­готовке переводов с арабского для академической серии "Литератур­ные памятники"», «Новые словари современного арабского языка, изданные в Палестине», «Новый глоссарий ливанского диалекта», «Абиссиноведение и эфиопская филология в России и СССР», «Пер­вые годы прогрессивного журнала "ат-Тарик"»... Это многообразие тем уложилось в неполные два месяца: они прочитаны между 18 ок­тября и 13 декабря 1950 года. Особо примечателен доклад «О работе

218

Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

Арабского сектора Института востоковедения в ближайшие годы», отдельные положения которого уже звучат как завет грядущему:

«...Работа Арабского сектора в первую очередь должна учитывать особо настоятельные потребности научной жизни в нашей стране...

...Следует сохранить все прежние основные задачи Арабского ка­бинета: изучение арабских источников для истории народов СССР; изучение среднеазиатских арабов; изучение истории отечественной арабистики».

Он еще смеялся, шутил, обменивался остротами. Но все это уже было в другом ключе, совсем не так, как десять, даже пять и два года назад. Близился конец.

Впервые он остро почувствовал его 26 октября, когда ледяной ве­тер — осень 1950 года была суровой — заставил его пойти из институ­та на Васильевский остров не кратчайшим путем по Дворцовой набе­режной, а делая обход по улице Халтурина. Он сильно промерз, но заставил себя явиться в заседание совета Библиотеки Академии наук, где его ждали. Оттуда он вышел с горящей головой, едва добрался до дому, слег и долго не мог прийти в себя.

10 января 1951 года Игнатий Юлианович прочел в институте свою статью «Иракская литература», написанную для Большой Советской Энциклопедии. Как оживленно, как заинтересованно ее обсуждали! Ему стало чуть легче.

Но этот роковой разговор 21-го... Он решил все.

Незадолго до этого приказом вновь назначенного директора Тол-стова из института были уволены двадцать два человека. В их числе оказались оба сотрудника Арабского кабинета, который, таким обра­зом, подлежал ликвидации. Крачковский, дрожа всем телом и задыха­ясь, поднял тревогу. Одна из его помощниц была возвращена, другого восстановить отказывались. Игнатий Юлианович отправился к Тол-стову, говорил необычно для себя резко. Из директорского кабинета он вышел шатаясь и белый, как полотно. Окружающие услышали от него единственную фразу: «Это свидание дорого обошлось и мне, и Толстову». После предпринятого им демарша должна была состояться встреча директора с уволенным сотрудником, но этому сотруднику предварительно следовало созвониться с Крачковским. Игнатий Юлианович в ожидании звонка не спал трое суток.

24 января — который уж день подряд! — было морозно и ветре­но. До чего надоели холод и полутьма, скорее бы лето, отпуск, тихое Келломяки, Коломяги, Комарово! С набережной выло и дуло, снеж­

Вспоминая Кранковского

219

ный песок летел и летел в окна гостиной, рассыпаясь по промерзшим стеклам. Игнатий Юлианович погладил прохладную крышку рояля. Ему вспомнились импровизированные музыкальные вечера, концерты соло, в четыре руки: Чайковский, Танеев, Рахманинов, Глазунов... Берлиоз... Лист... Он слушал, сидя в этом кресле, а вот в этих сижива­ли... Да, да, как же, хорошо помнятся все трое, нет, четверо, сидевших в том углу, но ведь один из них... да, его не стало в блокаду... а тот, другой, погиб в эвакуации, а третий умер после войны, а четвертый... Да, а кто же остался из того круга отдыхавших за музыкой, кто кроме него с женой, неужто один «Алексис ле Бёф» из шуточной «Легенды об Азиатском музее», сочиненной китаистом-поэтом, которого тоже давно уже нет, — неужели только Алексей Андреевич Быков, нумиз­мат из Эрмитажа, когда-то десятилетним мальчиком представленный самому Глазунову? Алексей Андреевич и сейчас временами приходит и музицирует, а прежних вечеров уже нет...