Свет с Востока

Пляска четырех

185

— Потрясение от ареста! Еще и не то будет. Советуем одуматься, это последнее предупреждение! Запирательство не поможет!

Крик стоял долго, я отвечал одно и то же. Вдруг раздался стук в дверь, вошел человек в меховой куртке, обратился к Цапаеву: «това­рищ полковник, машина у подъезда». Цапаев, Тамбиев, Кружков уш­ли, Шарапин вызвал конвоира.

— Уведите.

... Мысли то застывали на одном месте, то пытались прорваться через тягучую пелену усталости.

«Написать им по памяти все стихи? Но они не поверят, что это все, будут кричать и топать сапогами, брызгать в лицо слюной и гро­зить...»

«Да нет, о воспроизведении стихов на потребу следователям не может быть и речи, это значило бы предать себя и тех, для кого эти стихи написаны. Сказанное сердцем нельзя отдавать в руки палачей».

Вспомнилось давнее, 1944 года, стихотворение, появившееся у меня в сибирской ссылке:

На не южном, на завьюженном, На острожном берегу В горле узком и простуженном Песни солнцу берегу.

Я сложил их по кирпичикам Из рассыпавшихся дней И по их недетским личикам Ходит тень тоски моей.

Над морями да над сушами, Средь пустынь и спелых нив, Меж томящимися душами Пусть мой голос будет жив.

Будь, заря, ему предвестницей! Он, со светом вечно слит, В ком-то встанет к солнцу лестницей, Чье-то сердце исцелит.

На следующий допрос я пришел натянутый, как струна, готовый ко всему. Но вдруг вопросы кончились. Шарапин пр^ санные листы протокола и хмуро сказал:

— Подпишите.

186

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

В протоколе стояло, что я «написал ряд антисоветских стихотво­рений, в которых порицал государственный строй, отрицал достиже­ния народа, достигнутые под руководством... клеветал» и далее в этом же роде. Ладно. Пишите, что хотите, из тюрьмы все равно не вырвать­ся, вы и ангела превратите в черта. Будущее все расставит по местам.

Я подписал протокол и протянул его Шарапину.

Это было удобно для него. Подследственный сознался, скрепил протокол подписью, вот и все. Основание для обвинительного приго­вора есть, следствию тут больше делать нечего. Вскоре можно будет перейти к следующему делу, полковник Цапаев стал уже поторапли­вать. А там — отпуск, путевка на Черное море или еще куда-то на юг, только юг, не иначе.

Спустя некоторое время Шарапин вызвал меня в последний раз. Он был под сильным хмельком, и это делало его разговорчивым.

— Так вы и не сказали — где прячете «Лестницу к солнцу». Ну и не надо! Подумаешь, важность какая эта ваша «Лестница». Вы думаете, что вас арестовали за стихи? Да чепуха, это я вам говорю, поняли? Че­пуха ваши стихи и... — он произнес непечатное слово. Кому они нуж­ны? Что они есть, что их нет...

Он то четко выговаривал слова, то бормотал и гнусавил, как это делают нетрезвые, но суть речи была ясна. Я приободрился.

— У Ленина сказано: «Каждый волен писать и говорить все, что ему угодно, без малейших ограничений».

Шарапин махнул рукой.

— Да оставьте вы это все, смените пластинку! Арестовали вас не за ваши писания, а потому... что хлопотали за вас всякие академики, бряцали своими званиями и все об одном и том же: «снимите суди­мость, разрешите прописку» и всякое такое. Ну, надоело, что нас дер­гают, звонят, пишут, будто мы сами не знаем, что делать, мы и решили вас взять, понятно? Ну вот, об этом довольно, сегодня будем кончать дело.

Я сидел потрясенный неожиданным откровением.

— Так, — продолжал следователь. — При обыске у вас были изъ­яты письма какой-то Серебряковой. Обвинение не нашло в них до­полнительных данных. Поэтому они будут уничтожены, распишитесь, что вам объявлено.

Ира!... Лавина мыслей пронеслась в моей голове. Ира... Погибла ты, рухнула в тот страшный ноябрьский день, а теперь на гибель обре­чены листки, которых касались твои руки. Письма, последнее, что

Вновь на восток

187

оставалось от тебя. Письма, утешавшие, поднимавшие меня в лагере. Долго берег их, а сейчас... Прости, не осуди, вот, не сберег. Ни тебя, ни твоих строк.

— Что тут думать? — нетерпеливо проговорил Шарапин. Старые какие-то бумажки, уже и не разъять — ломаются, гниль одна, труха. Ну, верни я их вам, куда вы с ними? Попадете отсюда в лагерь, охрана их отберет и выбросит при первом же обыске.

И я соглашаюсь, что отберут, выбросят, а на волю передать их не­кому. Нет выхода.

Нет, он есть. Выход в память. Она — мое достояние, ее все еще не смогли у меня отнять и никогда не отнимут. Памяти не страшны ни обыски, ни следователи, ни конвоиры, она все хранит, хоть и пережито уже немало.

— Ну, вот, — сказал Шарапин, принимая от меня расписку. — Теперь подпишите протокол окончания следствия, и дело с концом.

... 21 июня мне дали свидание с братом, приехавшим из далекого Закавказья, между нами ходил охранник, ловивший каждое слово и отсчитывавший краткие минуты встречи.

— Мужайся, — сказал мне брат. — В твоем деле разберутся, ви­новных накажут.

— Свидание окончено! — проговорил охранник.

25 июня мне объявили постановление Особого Совещания при МГБ СССР: десять лет исправительно-трудовых лагерей.

ВНОВЬ НА ВОСТОК

Охранники тщательно закрывали от меня Ленинград, и вдруг привезли туда сами. Снова глянула в очи знакомая пересыльная тюрь­ма, укромно приютившаяся за Лаврой, гостеприимно раскрывающая широкие объятия сотнеголовым, тысячеголовым этапам, заботливо выпроваживающая их во все концы государства ГУЛАГа.

Стоял июль. В просторной общей камере, где я оказался, было пустовато: вчера ушел большой этап, а наш, прибывший из Новгоро­да, уступал ему в численности. За отсутствием нар люди расположи­лись на полу со всем своим скарбом, радуясь, что пока можно спать не впритирку один к другому, а это уменьшало духоту.

188

Книга вторая: ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК

Назавтра после прибытия, когда я лежал, задумавшись, положив голову на свой узелок, неподалеку вдруг резко прозвучало:

— Эй ты, шкет, а ну отойди от старика!

Я приподнялся, посмотрел по сторонам. Справа от меня сидел на самодельном фанерном чемодане плотно сложенный человек с желто­ватым, без единой кровинки, лицом. Его пронзительный взгляд был устремлен в угол камеры, где мальчишка-уголовник запустил руку в ящичек с продуктами, стоявший перед седым изможденным арестан­том. Старик слабо сопротивлялся, подросток стал вырывать у него уже весь ящик.

— Ты, шкет, кому сказано? Отваливай от старика! Усвоил или на кулаках растолковать?

Твердый окрик сидевшего на чемодане подействовал. Юнец огля­нулся и произнес обиженно:

— Пахан, я же не к тебе пристаю, чего ты...

— Что-о? Пристал бы ты ко мне, я бы через пять минут играл то­бой в футбол! Мразь, отойдешь ты, наконец?

Человек привстал с чемодана. Уголовник, недовольно сопя, вер­нулся на свое место. Спасенный старик перекрестился и стал быстро что-то вынимать из ящика и жевать. Желтоватое лицо его спасителя повернулось ко мне:

— Вот ведь! Сам в тюрьму попал, а другого заключенного грабить хочет!

— Да уж, добро бы фитиль, доходяга, — проговорил я. — Добро бы оголодал, а то ведь ряшка-то сытая, мордоворот кирпича просит! И вот лезет барданы курочить...

Пронзительные глаза оглядели меня с любопытством:

— Давно сидите?

— Шесть лет по тюрьмам-лагерям, два с половиной в ссылке, два с половиной под негласным надзором и вот полгода новой тюрьмы — итого: одиннадцать с половиной годочков.

— Я вас обогнал! — засмеялся собеседник. — У меня уже таких годочков тринадцать.

Так мы познакомились. Геннадий Сергеевич Воробьев, сын псковского крестьянина, в 1925 году, двадцати лет, вступил в партию. Стал журналистом, членом редколлегии ленинградского журнала «Во­круг света», в те годы одноименный журнал выходил и в Москве. Убе­жденный коммунист, он и сына своего назвал необычным именем Лори: Ленин — организатор революционного интернационализма. А в

Вновь на восток

189