Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

не захотелось ни мороженого, ни сладкого. Только не

надо думать, что всё так просто и так тупо: появился

бурный секс — и не надо еды. Дело тут не в сексе —

у булимиков может быть вполне насыщенная сексуальная

жизнь. Дело в том, что на тебя смотрят влюбленными

глазами — и в этих глазах, как в волшебном зеркале, ты

самая красивая. Мой Сережа на меня так и смотрит.

Однажды я спросила его, считает ли он француженок

хорошенькими. Он ответил удивленно:

— Не знаю. Я же здесь всегда с тобой. Я не смотрю

на них, я смотрю на тебя.

Ну и какое мороженое мне после этого нужно?

Ты боялся растолстеть. Всегда был сухим, худым, подтянутым. Паниковал, если появлялась лишняя

капля жира. Недавно я посмотрела в записи программу

Ренаты Литвиновой про нижнее белье, где она сказала:

“Настоящий романтик не может быть жирным”. Ты под

этим подписался бы — и даже пожалел бы, что это не

ты сказал. Я-то не согласна, я видела настоящих роман-

тиков, запихнутых волею судьбы или по слабости

характера в огромные раздутые тела (да и Ренату мы

с тобой знали совсем не такой худенькой).

Удивительно, что я, сознающая, как опасна фиксация

на еде и на худобе, теперь мучаю Сережу. Отнимаю

у него белый хлеб, варенье и сахарницу, не позволяю

доесть слоеную булочку с шоколадом и всё время прошу:

— Не толстей, ладно?

Он в шутку (или не в шутку) спрашивает:

— Неужели ты меня бросишь, если я стану толстым?

Я отвечаю, как Сандра Баллок в дурацком фильме

“Отсчет убийств”, где она играет женщину-

полицейского, которой от мужчин нужен только секс:

— Ну что ты, дорогой, I really respect you as a person.

68.

18

245

октября 2013

Привет, Иван! Поговорим о страхах? Не о глубоком

экзистенциальном страхе, приведшем тебя к той

границе, которую ты в конце концов пересек. И не

о страхе перед действием, который парализовал твои

режиссерские амбиции. И не о страхе унижения, который не позволил тебе сделать попытку меня

вернуть. Поговорим о мелких фобиях.

Ты испытывал патологический ужас перед зубными

врачами. Мы все их боялись, конечно. Никогда

не забуду, как наш класс впервые отвели к зубному.

На стенах висели портреты пионеров-героев. Ожидая

своей очереди, надо было читать, кого как пытали

и кого как замучили. Сначала я не понимала, для чего

здесь весь этот иконостас. Потом дошло — для того, чтобы, сидя в страшном железном кресле, я, истязаемая

зверской бормашиной, повторяла: “А Зина Портнова —

смогла! Марат Казей — выдержал! Лариса Михеенко —

не выдала!”

Зина Портнова смогла, а я — нет. Стыд и боль, испытанные тогда, ни с чем не сравнимы. Наркоза

не было и в помине. Машины — допотопные, трясу-

щиеся, лязгающие. До сих пор я помню эти из года

в год повторяемые слова: “Пломба, кариес, пломба,

кариес... Сплюнь вату”. И запись в моей больничной

карте: “Девочка плохо сидит!”

Так что было чего бояться. Я тоже боялась, но всё

же не так, как ты. Надо значит надо, что тут обсуждать.

В конце концов, можно и потерпеть. Бывает хуже.

Но ты чуть ли не самой страшной сценой в мировом

кино считал эпизод из “Марафонца”, где Лоуренс

Оливье пытает Дастина Хоффмана бормашиной.

246

Заставить тебя пойти к зубному было невозможно, я билась несколько лет. Тебе давно нужно было

поставить несколько пломб и вырвать клык, как-то

криво и некрасиво растущий. Но ты отшучивался, говоря, что это клык вампирский и что без него

ты растеряешь всю свою силу. И добавлял:

“Ты не понимаешь, Иванчик, зубы — это сакральное.

Не должен чужой человек копаться у тебя во рту!”

Словом, зубы были твоей ахиллесовой пятой.

По-моему, только на третий год совместной

жизни я наконец отвела тебя к врачу. Мы сидели в при-

емной, я держала тебя за руку, как маленького. Ты

пытался вырваться и уйти: невозможно было поверить, что ты — взрослый мужчина. Потом я вспоминала эту

сцену, когда смотрела с детьми старый советский муль-

тик “Бегемот, который боялся прививок”. “Скажите, а прививки — это очень больно?” — “Ну что вы!

Ерунда! Раз — и всё!”

Когда ты вышел из кабинета, ты весь сиял. Белые

стены без пионеров-героев, сверкающая аппаратура, наркоз, ласковая хорошенькая врачиха — блондинка

в очках. После этой зубной инициации ты с ней

задружился, несколько раз брал с собой в Дом кино, усаживал рядом с нами. Вы оба гордились этой д

ружбой. Она лечила известного критика и сценариста,

а у тебя была подруга — женщина, зубной врач.

Совсем по Зощенко.

С ужасом перед дантистами мы покончили. Был

еще один, куда более иррациональный. Змеи. Их ты

боялся панически. Говорил, что в детстве в тебя кинули

дохлую змею. Ты не мог видеть рептилий на картинках, не мог смотреть на них на экране. Если ты знал, что

в фильме появится змея, ты на него не ходил. С показа

247

“Индианы Джонса” в Доме кино ты выскочил пулей —

змея там появлялась в первых же эпизодах. Эту фобию

ты разделил с героем Харрисона Форда — Индиана

тоже патологически боится змей.

Недавно я прочитала, что страх змей — довольно

распространенное явление, называется офидиофобией

и легко лечится гипнозом. На гипноз ты никогда не

согласился бы: “Не должен чужой человек копаться

у тебя в голове!”

Оказалось, что людей, которые боятся змей, —

миллионы, куда больше, чем тех, кто боится, например, хищников. Что это? Первобытный ужас перед библей-

ским змеем или перед змееподобными сказочными

драконами? Страх каждого ленинградского ребенка

перед гигантским “Медным змием” в Русском музее?

(“Последний день Помпеи”, висящий в том же зале, был, конечно, страшнее, но “Медный змий” уверенно

занимал второе место.) Обыкновенное омерзение?

Может быть, эта офидиофобия (ну и словечко!) была

признаком твоей постоянной внутренней тревоги, которая всегда оживляет архаические страхи и питается

ими? Как будто ты чувствовал угрозу, которую несет

с собой жизнь, скрытый в ней яд. “В «Истории кино»

он [Годар] нарезал любимые фильмы на микроскопиче-

ские отрезки. Они дразнят, но не отвлекают от

собственного годаровского страха по поводу того, что

все мы рано или поздно умрем, а эта — обольститель-

ная и фальшивая — змея срастется вновь и вновь будет

жалить своим сладким и смертоносным ядом...” Может

быть, этот страх спровоцировал твое увлечение филь-

мами ужасов, твои попытки вскрыть механизмы их

воздействия. Понять эту твою фобию я не могла, мне

она казалась распущенностью, проявлением инфантиль-

ности. Неужели нельзя научиться собой управлять?

Но жить этот твой страх нам не мешал. Просто нельзя

было рисовать змей, говорить о них, оставлять на полу

ремни. Наверное, тебе было бы страшновато жить

со мной летом в Черногории, здесь иногда ползают змеи.

Кстати, у Тарханова в “Коммерсанте” была кличка

“Удав в сиропе”. В другой версии — “Змея в шоколаде”

(мне всегда казалось, ты суеверно вздрагиваешь, когда

ее слышишь). Так что я от тебя ушла именно к змее —

пусть и в шоколаде.

У Сережи тоже есть иррациональный страх —

перед антибиотиками. Я таблетки глотаю легко, как

конфеты (если честно, конфеты я ем куда реже).

Следую совету Леши Тарханова: “Не так долго нам

осталось жить, так лучше провести это время без боли”.

Но Сережа испытывает ужас перед ядовитым вторжени-

ем, как будто таблетка разрушит что-то в его внутреннем

устройстве. Мне это даже нравится — как будто он

совсем девствен изнутри, неиспорчен, не тронут никакой

отравой. Я чувствую эту чистоту, когда целую его.