Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

со смертью.

Эти игры не знают правил, и победителей в них

не бывает”.

62.

222

25 сентября 2013

Привет! Сегодня мой день рождения. Встречаю его

в Венеции, всё утро бродила по павильонам Венециан-

ской биеннале, а потом по кладбищу Сан-Микеле. На

могиле Бродского лежит запечатанное письмо в кон-

верте с маркой и обратным адресом — Калуга, индекс

такой-то, улица такая-то, Наташе такой-то. Не одна

я пишу в никуда.

В Венеции, как, впрочем, и в других европейских

городах, мы с тобой никогда не были. То есть были, конечно — когда смотрели “Смерть в Венеции”, “Каза-

нову” или третьего “Индиану Джонса”.

Так получилось, что мы никогда не были в Венеции

Николаса Роуга. Его странная несовершенная картина

“А теперь не смотри” — самая близкая тебе по духу из

всех венецианских фильмов. Нарастающая атмосфера

липкого ужаса, это красное пятно, зловеще возникающее

на смрадных узких улочках, психоделический монтаж, разрывающий время и пространство на куски, — всё

это впитал в себя наш любимый Линч. Кино, атакую-

щее все органы чувств. Твое кино на ощупь. В этом

фильме Роуга — одна из лучших сексуальных сцен всех

времен. Дональд Сазерленд (брюки клеш, усы подковой

и кошмарные бакенбарды — разумеется, это ведь

начало семидесятых) и Джули Кристи (надменное

лицо, царственная осанка и обреченные затравленные

глаза — разумеется, это ведь Джули Кристи). Эта

сцена любви между мужем и женой такая реалистичная

и осязаемая, что стыдно смотреть на экран, но при

этом она полна привычной нежности, когда досконально

знаешь, как играть на теле любимого человека — на

теле, которое ты изучил до мельчайших подробностей

и содроганий. Но гармония эта мнимая — сцена

разбита монтажом. Сазерленд и Кристи еще вместе —

и уже не вместе, еще сцеплены в объятиях — и уже

разделены, наслаждение позади, а в настоящем

и в будущем — ужас от потери дочери, ужас от

караулящей их смерти в красном, ужас от невозмож-

ности никого воскресить.

Какая-то бесконечная прогулка по набережной

Неисцелимых.

Показывала недавно этот фильм Сереже. Когда

дошли до любовной сцены, он сказал: “Ну конечно, тогда ведь был расцвет порноиндустрии — и приемы

почти те же. А еще — похоже на «Эмманюэль»”.

Я обиделась за Роуга, за Сазерленда с его

дурацкой прической, за Кристи с ее шерстяными

юбками, за их мертвую дочь в красном плаще, за нас

с тобой, которые уже не вместе, но еще вместе.

Развернула его от экрана.

Don’t look now. А теперь не смотри.

63.

224

26 сентября 2013

Иван! Сегодня напишу тебе о том, о чем не могу

вспоминать без стыда и боли. О Груше и Боне. О чем

я вообще могу вспоминать без стыда и боли?

Ты не хотел заводить животных. Чувствовал, что при всей моей собранности и обязательности

заниматься ими придется тебе. Знал, что у меня

не хватит на них душевных сил. Что у меня их и на

людей-то не хватает. Так родители знают, что если

купят ребенку собаку, то гулять с ней придется им —

несмотря на все его страшные клятвы, — и до

последнего избегают груза ответственности. До тех

пор, пока их не загонят в угол. Или пока в них самих

не проснется ребенок.

— Обожаю голых кошек, они прекрасны, похожи

на Йоду! А давай возьмем датского дога? Полулошадь, полусобака. Посмотри, какой роскошный скотч-терьер, я назвала бы его Чаплином!

На все мои возгласы ты отвечал фразой, которую

мы однажды услышали на улице — мамаша волокла

завывающего ребенка: “Никаких хомяков!”

— Ни-ка-ких хомяков, Иван! — шутливо, но

жестко пресекал ты мое нытье. Но после моих выкиды-

шей ты смягчился, решив, что котенок или щенок

помогут мне смириться с болью. А может, ты просто

устал со мной спорить.

Так у нас появилась Груша. Кошка моих приятелей

родила котят — угольно-черного и голубовато-серого.

Беспородные, но красивые. Шла я за черным котом-

мальчиком, взяла серую девочку, крохотную, изящную, которую мы назвали Гретой. В честь Гарбо, разумеется.

Через несколько дней переименовали ее в Грушу, 225

Грушеньку — имя “Грета” было слишком претенциоз-

ным и парфюмерным.

Я обрушила на нее всю свою неизрасходованную

нежность. Она спала в нашей кровати, мы бесконечно

таскали ее на руках. Даже когда Груша выросла, она

осталась совсем миниатюрной, почти карликовой. Она

была красавицей, ее легко можно было принять за

русскую голубую. Ты ее обожал, восхищался ее

равнодушием ко всему и царственностью. Свое досто-

инство она теряла только весной, когда хотела кота. Ты

строго говорил ей: “Груша, проститутка! Не унижайся!”

Как ни странно, это помогало — но ненадолго.

Вскоре у нас появился Боня — огромный четы-

рехмесячный щенок-ньюфаундленд. Нашла я его по

объявлению в газете. Во внушительной родословной

его торжественно звали Джеймсом Бондом. Мне стоило

задуматься, почему он остался последним некупленным

щенком в помете, и вообще следовало с кем-то посове-

товаться, прежде чем брать в малогабаритную квартиру

собаку такой сложной породы. Но я — по обыкнове-

нию — действовала как одержимая. Ни ждать, ни сопротивляться своему страстному желанию

я не могла. Заплатив 350 долларов, я увезла огромного

ласкового щенка с медвежьими лапами домой, на улицу

своей правды.

Груша зашипела и выгнула спину. Они с Боней так

и не приняли друг друга. Боня, как конь, преследовал ее

по всей квартире, она бесстрашно шлепала его по морде

крохотными лапками. Боня мог убить ее одним ударом, но при этом испытывал к ней необъяснимую привя-

занность. Иногда они спали вместе — и это была

трогательная картина: ньюфаундленд-переросток

и кошка-карлица. Ты растерялся, увидев Боню, но не мог

226

сопротивляться его глуповатому добродушному обая-

нию. Его немыслимые размеры нас обоих восхищали.

Когда мы выводили его гулять и он мчался по лестнице, натягивая поводок и рискуя нас опрокинуть, соседи

отшатывались: “Собака соседских Баскервилей”.

Боня ел ведрами. Приходилось ежедневно таскать

ему мясо, собачий корм, молоко, пачки овсянки. С про-

гулки в парке вокруг ТЮЗа он приходил весь грязный, шлепал по комнатам, оставляя следы. Тыкался слюнявой

мордой нам в ноги. Мы одевались в черное, так что на

одежде всегда оставались следы его слюней. Боня бросал-

ся на гостей и валил их с ног. Попрошайничал, когда мы

обедали. Клал морду на стол, вокруг головы разливалась

лужица слюней. Но в нем было столько радостного

восхищения жизнью и столько безусловной любви, что

мы всё ему прощали. Ты ласково называл его Ибанько

или Ибаняном. А потом выяснилось, что Боня болен, как, между прочим, каждый второй ньюф в России. У него

была тяжелая форма дисплазии тазобедренных суставов.

Чем больше он становился (а рос он не по дням, а по

часам и весил девяносто килограммов), тем сильнее была

нагрузка на суставы. К моменту, когда Боне исполнился

год, он уже с трудом ходил, виляя задом и прихрамывая.

Я страдала. И не только потому, что мне до слез

было жалко Боню, но и из-за низменного желания,

чтобы всё у меня было самым лучшим, совершенным.

От мужа до собаки. Муж — отличный и любимый, но

такой маленький. А собака — породистая и преданная, но такая больная. Хромота, мучения, дурацкие советы

прохожих. Мелькала предательская мысль: “Лучше б

его вовсе не было”.

Сережа мечтает завести лабрадора — когда нако-

нец бросит свою нелепую кочевую жизнь и осядет на

227

одном месте. Порой он напоминает мне Боню —