Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

“Дух”. Даже его имя — Евгений Иванов — казалось

псевдонимом, мистификацией. Однако он существовал

233

в действительности, был высок, красив, усат, женат

и молчалив. Он подолгу сидел у нас на кухне, вниматель-

но тебя слушал, изредка подавая ничего не значащие

реплики. Ты использовал его как медиума, как аватара

(разумеется, мы тогда не знали такого слова). Это была

коллизия “Сирано де Бержерака”. (У тебя не было

огромного носа Сирано, но у тебя была огромная

гордость.) Что для этого крепко сбитого и прочно

стоящего на земле человека по фамилии Иванов

значило сумасшедшее “На последнем дыхании?”.

Кто знает? Мне его дыхание казалась ровным

и тяжеловатым.

Я сердилась. Говорила:

— Это всё равно как если бы ты влюбился, а на

свидание вместо себя послал другого. И слова

“я люблю тебя” поручил сказать другому. Разве так

можно? Имей мужество сказать это сам.

Ты не мог. Прошло много лет. Я, кажется, поняла

природу твоего страха. Я поняла, что бесстрашными

бывают только люди без фантазии, которые не могут

вообразить последствия своих действий. Твоя фантазия

была безграничной. Помноженная на твой безупречный

вкус, она парализовала твою творческую волю. Я знаю, ты никогда не произнес бы слово “творческий”, не прикрывшись иронией, но мне уже наплевать, прости.

Ты не любил дилетантов и был к ним безжалостен.

Однажды едко написал: “Еще вчера по коридорам сту-

дий бродили люди, с горящими глазами излагавшие

проекты гомосексуальной версии «Броненосца

"Потемкина"» или продолжения «Белого солнца

пустыни». Сегодня они ушли в мелкотоварный бизнес

или вернулись к своим прямым обязанностям

осветителей и ассистентов по монтажу”.

234

Недавно мы говорили о природе подобных стра-

хов с Лунгиным. Он уверял, что у лидера не должно

быть страхов, что он не должен заниматься анализом

и поддаваться рефлексии. Анализировать и бояться

должны те, кто работает на лидера. Лидер берет на

себя ответственность за решения и за ошибки. Значит

ли это, что ты не был лидером?

Тебе нужна была защита, охранная грамота. В виде

бесстрашного Макса Пежемского, в виде безликого

Жени Иванова, в виде обожаемого Кости Мурзенко, в котором жил страх и жила уязвимость, но он умело

прятал их под эксцентрической маской. Или защита

в виде римейка — ты пересказывал чужие сюжеты, жонглировал киношными цитатами и культурными

ассоциациями. Ты ведь не мог вот так просто сказать

в камеру: “Я люблю тебя”. Тебе надо было произнести:

“Как говорил Годар, я люблю тебя”. Да к тому же

произнести чужим голосом.

“Никотин” стал полуудачей, что было хуже прова-

ла. Ты это понимал. “Авторский коллектив «Никотина»

остановился на полпути — в той опасной точке, где

критику не надо писать очередную статью в форме

сценария, а режиссеру лучше не снимать фильм как

рецензию на самого себя. Хотя, быть может, в этом

и есть смысл очередной вариации вечного сюжета,

разыгранного после остановки дыхания”, — писал ты.

И добавлял в свое оправдание: “Каждое поколение

получает то «На последнем дыхании», которого заслу-

живает... Герой Годара жил, как дышал. И умер, когда

задохнулся от удивления и обиды. Герой «Никотина»

не дышит и не живет, он всего лишь вяло путешествует

из одной классической киномизансцены в другую”.

Типа, другого мы и не заслужили. Снова защита.

235

Такой защитой был для тебя и постмодернизм, способ

разговора посредством цитат и игры с готовыми

культурными мифами. “Римейк — источник

невозможного — позволяет сбыться несбыточному, выдохнуть воздух, которым никогда не дышали”. Но

по своей художественной природе ты был не постмодер-

нистом, а самым настоящим модернистом, авангардистом,

“тем, кто атакует жизнь искусством, а потому бесконечно

изыскивает в искусстве еще не освоенные им физиоло-

гические потенции”. Ты исследовал жизнь на разрыв.

Что и доказал своей смертью на последнем дыхании.

Завидовал ли ты тем, кто легко осуществлял свою

(твою) мечту? Завидовал ли Максу Пежемскому? Жене

Иванову? Другим? Ты всегда им помогал, радовался

успехам, писал про них, хвалил, ругал, продвигал. Нет, зависти в тебе не было. Вряд ли ты хотел бы оказаться

автором сделанных ими фильмов. Твои самые близкие

друзья — Брашинский и Мурзенко — оба стали

снимать кино, оба решились на этот шаг. Но им бы ты

тоже не позавидовал. Если уж критику снимать фильм, то такой, как “На последнем дыхании”, “400 ударов”

или “Последний киносеанс”.

Возможно, я была — и продолжаю быть — слиш-

ком к тебе сурова? Ведь что тебя парализовало? Твой

безупречный вкус, твой аналитический ум,

твоя мучительная совесть, твоя сумасшедшая гордость, твоя феноменальная эрудиция. Ты слишком хорошо

представлял, что такое хороший фильм. Ты слишком

много их видел. Ты не мог позволить себе сделать

средний фильм. Чтобы быть бесстрашным, нужно быть

влекомым мощной внутренней силой, сопротивляться

которой невозможно. Или обладать менее сложной

душевной структурой, чем твоя. (“Так всех нас в трусов

236

превращает мысль”.)

А еще тебя парализовала я. Я так много от тебя

требовала, всегда ждала от тебя чего-то большего.

С одной стороны — хотела владеть тобой целиком, подчинить тебя себе. С другой — хотела, чтобы ты

начал действовать, полностью воплотил свой огромный

дар. А как воплотить и как творить, если ты — несвобо-

ден, если ты — пленник?

В рядовой газетной статье ты, между прочим, сказал, что ранняя смерть не входит в мифологию

режиссерской профессии: “Молодыми умирают поэты

и рок-музыканты, самой природой обреченные

на вечную юность”.

Может быть, тебе суждено было умереть моло-

дым? Так и не дождавшись высшей воли, которая долж-

на последовать за безволием?

И все-таки, пока делался “Никотин”, ты был

по-своему счастлив — потому что причастен. Немного

влюблен в Наташу Фиссон — “режиссер должен быть

влюблен в свою актрису”; увлечен несуществующими

талантами Жени Иванова — “ты его недооцениваешь, он не так прост”; восхищен легкостью и пластичностью

додинского актера Игоря Черневича — “он гений, вот

увидишь”; уверен в Курёхине — “ну кто еще, если не

он, озвучит эту поп-механику?” А в конце концов —

ужасно, чудовищно расстроен, потому что получилось, как в дневнике Толстого после первой брачной ночи:

“Не то”.

Кстати, Годара, дающего пресс-конференцию

в питерском Доме кино, сыграл не актер, а какой-то

киношный функционер по фамилии Баранов, которо-

го мы с тобой впервые увидели в Репине, на том самом

семинаре, где я делала доклад про “Цирк”, а ты — про

“Чапаева”. Ты тогда схватил меня за руку:

— Смотри, как похож на Годара! Если еще очки

темные надеть!

В сцене пресс-конференции ты отлично сыграл

переводчика Годара, озвучив важные для тебя мысли.

А среди журналистов там есть и Трофим, и Попов, и даже я — еще с длинными волосами. Реплики ты мне

не дал, просто разрешил присутствовать в кадре.

Сейчас “Никотин” можно смотреть разве что из

исследовательского интереса. Когда-то — в статье про

фильм Пежемского — ты написал: “Есть фильмы, отве-

чающие времени, и фильмы, отвечающие за время.

Фильмы-предлоги и фильмы — придаточные предло-

жения. Фильмы, выразившие дух эпохи, и фильмы, самовыражающиеся в этом духе”. “Никотин” самовы-

разился в духе эпохи.

Может быть, тебе надо было пить — для

храбрости? Как тогда, когда ты впервые меня поцеловал.

Или впервые сказал мне: “Я люблю тебя”. Но пить тебе