Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

девяносто пятый год, потому что он приехал в Питер

в девяносто четвертом, жил у Любки, помогал ей

с новым дизайном “Сеанса” и вообще кормил и поил

разными идеями. Любка в ответ кормила его жареной

картошкой с котлетами и поила чаем. С ее животным

чутьем на ум и талант она впилась в Пашку всеми

клешнями.

Пашкино лицо поразило меня почти так же, как

когда-то поразило твое. Лысый, худой, похожий на

очкастую змею. Светло-голубые огромные глаза навыкате.

Лицо — не то уродливое, не то прекрасное. Раз увидев, не забудешь никогда. Он говорит, что тоже отлично

запомнил меня, когда мы пришли с тобой в “Сеанс”: длинная черная шинель с золотыми пуговицами, широ-

кополая шляпа, красный шарф. “Ты была такая драмати-

ческая. И вообще вы были очень киношной парой”.

Гершензон — снисходительно и удивленно —

сказал своим мяукающим голосом:

— У вас в Питере есть Мариинский театр

и Эрмитаж. А вы, питерцы, ни туда ни туда не ходите.

Сам он родился в уральском городке Серове, учился в Екатеринбурге, был ушиблен мариинским

балетом — и вскоре осел в Мариинке, судьбу которой, безусловно, радикально изменил. От него я впервые

услышала имя Ульяны Лопаткиной — ее только начали

выдвигать из кордебалета. Тогда же появились огненная

Диана Вишнева, ледяная Светлана Захарова, уязвимая

Майя Думченко (позже как-то грустно исчезнувшая), 255

на которых стали приезжать продвинутые московские

балетоманы.

Гершензон стал моим настоящим (и, пожалуй, единственным) другом, своего рода интеллектуальной

любовью, длящейся до сих пор. Он поразил меня

стройным архитектурным складом мозгов, который

я благодаря ему научилась называть системным. Эту

системность Пашка виртуозно применял к анализу

любых культурных феноменов, которые препарировал

как скальпелем. “Карина, есть ведь объективные законы

композиции!” — говорил он о многих явлениях, которыми я, привыкшая доверять своему “утробному

урчанию” (Пашкины словечки), так или иначе восхи-

щалась. И в итоге всегда оказывался прав. Не будучи

академически образован, Гершензон досконально

изучал то, что любил. И у него был — и есть — самый

тонкий на свете вкус.

Благодаря Гершензону я снова стала ходить

в Мариинку — то вместе с ним, то отдельно. Я окуну-

лась в его сложно устроенный, эгоистичный, глубокий

и завораживающий мир, он стал для меня очередным

университетом. Что находил во мне он — даже не

знаю. Удивляюсь до сих пор.

Ты ревновал к этой духовной близости, к тому

влиянию, которое на меня оказывал Пашка, к вещам,

которые он мне открывал. Раньше мы до утра могли

болтать с тобой на кухне. Теперь я всё чаще уходила

в свою комнату, закрывала дверь и говорила по теле-

фону с Пашкой — тоже часами. Я увлеклась его

друзьями — Лёней Десятниковым, Аркадием

Ипполитовым. Ты тоже их знал, но близок с ними не

был: совсем другой круг, другие интересы — класси-

ческая музыка, классическая живопись и скульптура, 256

архитектура, опера, балет — другой спектр эмоций, другие культурные ассоциации. Как и Пашка, я была

околдована лунным талантом Лопаткиной, ее траги-

чески отрешенной пластикой и всё чаще вечерами

пропадала в Мариинке. Ты к балету был равнодушен, а я увлекалась им всё больше. Мы с Пашкой однажды

написали вместе статью для “Коммерсанта” — про

французский балет, посвященный Нижинскому.

До этого я писала статьи только с тобой. Это была

своего рода измена, хотя в ревности к Гершензону ты

бы никогда не признался.

Раньше ты посмеивался над моими интеллектуаль-

ными лакунами и вкусовыми огрехами и называл меня, выросшую на пролетарской улице Замшина, “Замшин-

ка ты моя!” Теперь за мое образование и за мой вкус

Гершензон отвечал едва ли не больше, чем ты.

Ты нравился Гершензону, он восхищался твоими

мозгами, чувством юмора, артистизмом, академиче-

ским знанием кино. Но дружить вы едва ли смогли —

ты выбирал в друзья отчаянных, неправильных, молодых, слепо обожающих тебя или тех, с кем у тебя

было общее прошлое. Лёня Десятников однажды

сказал о тебе: “Добротворский — он такой ножевой”.

Действительно, в тебе было нечто колюще-режущее, даже в твоих заостренных, чуть птичьих чертах лица.

И в друзьях у тебя ходили всё больше полуподпольные

ножевые парни.

Мое сближение с Гершензоном было, вероятно, частью естественного процесса: не могли же мы

с тобой всю жизнь не разлипаться, как сиамские близ-

нецы. Когда-то я вырвала тебя из твоего круга (твоих

кругов) — все наши интересы и страсти стали общими.

Теперь я сделала шаг в сторону.

И — по логике вещей — твои интересы и страсти

должны были вернуться к тебе.

71.

258

22 октября 2013

Иванчик, сегодня я летела из Москвы в Париж. Позади

меня в самолете сидели двое мужчин с пивными живо-

тами. Пили шампанское со сверхзвуковой скоростью

и называли друг друга Серегой и Лехой.

Сразу вспомнила, что Гершензон называл тебя

Серегой (Пашка вырос в маленьком промышленном

Серове). Трудно было представить более неподходящее

тебе имя.

Моего нежного деликатного Сережу никак

невозможно назвать Серегой.

У него и вовсе нет никакого образования. Стоит

мне сказать о ком-то “потрясающе образованный”, как

он съеживается:

— Ты же знаешь, я даже школу не закончил.

Знаю. Но во многих вещах он разбирается куда

лучше меня — в информационных технологиях, в политике, в инновациях, в коммуникационных

системах, в работе больших студий, в спецэффектах.

Ну это-то понятно, он компьютерщик.

— Тебе, наверное, со мной совсем не интересно? —

спрашивает он.

Нет, мне с ним интересно. С ним я осознала, что

душевная тонкость и чуткость не связаны ни с уровнем

образования, ни с количеством прочитанных книг.

И что рефлексия бывает интеллектуальная, а бывает

эмоциональная — и последняя часто оказывается

глубже. Меня восхищает его способность мгновенно

добывать нужные сведения из огромного мутного

информационного потока. В нем срабатывает какая-то

удивительная интуиция, благодаря которой он постигает

системное устройство окружающего мира. И я думаю, что столкнулась здесь с каким-то совсем новым для

меня типом интеллекта.

А Гершензон на все мои жалобы отвечает:

— Кари-и-ина! Опомни-и-ись! Или тебе мало

было интеллектуалов? Молодой и красивый, чего еще

надо!

Чего еще мне надо?

72.

260

25 октября 2013

Когда у меня появились первые вещи от Татьяны

Котеговой? Году в девяносто четвертом? Или девяносто

пятом?

К Котеговой меня отвела Элла Липпа. С ней мы

тоже познакомились в “Сеансе”. Элла была намного

старше меня — но как будто даже моложе. Живая, стриженая, с грустными коровьими глазами, с пре-

красным литературным вкусом, с едким юмором

и с богатым любовным опытом. Даже в зрелом возрасте

у нее были романы с молодыми и красивыми. Недавно

она сказала мне: “Ничто так не старит женщину, как

молодой любовник”. Вот это да! А я-то считала, что

Сережа возвращает мне молодость. Помню, как она

посоветовала мне убрать из текста словосочетание

“молодая Вертинская”.

— Это еще почему? Что тут такого?

— Ни одной женщине не хочется прочесть о себе, что она уже немолодая.

Ей было тогда больше лет, чем мне сейчас.

В “Сеанс” ее взяли по протекции композитора Лёни

Десятникова — причем даже не редактором, а коррек-

тором. Довольно быстро стало понятно, что никакой

она не корректор, а самый настоящий — и очень

тонкий — редактор. Люба тогда сказала: “Элла, вы не