Эрнест Хемингуэй: за фасадом великого мифа

Но Венеция заключалась не только в комфорте больших отелей, и Хемингуэй также любил часами бродить «в холодном и жестком свете венецианского утра», чтобы дойти до рынка Риальто и поесть устриц, запивая их водкой. Он пришел туда как-то случайно после того, как заблудился, не считая улицы и мосты, а лишь любуясь домами, «лавками, тратториями и старыми дворцами Венеции. Если любишь Венецию, это отличная игра. Да, это своего рода solitaire ambulante [57], а выигрываешь радость для глаз и для сердца». Прибыв к Риальто, Хемингуэй, как и полковник Кантуэлл, бродил между прилавков, «вдыхая аромат жареного кофе и разглядывая залитые жиром туши в мясном ряду, словно наслаждался полотнами фламандских мастеров – их имен никто не помнит, но они с непревзойденной точностью изобразили в красках все, что можно застрелить или съесть. Рынок сродни хорошему музею, вроде Прадо или Академии».

Хемингуэй всегда имел способность создавать интимное, делать из города «свой» город, зная его до последнего уголка, как он знал, например, Париж. Так и в Венеции ни один мелкий торговец не был ему чужим, ни один торговец мясом Сан-Даниэле [58] или колбасой alla cacciatora [59], ни один точильщик ножей или антиквар. «Ах черт, жаль, что я не могу всю жизнь бродить по этому городу, – говорил он устами полковника Кантуэлла. – Всю жизнь». Закончив разведку, Эрнест расположился в баре «Гарри», на Calle Vallaresso, где маэстро Джузеппе Чиприани делал ему «Беллини», составленный из вина просекко и белых персиков, пока его выбор не пал на мартини «secco, molto secco е dopio» [60]. Где бы он ни находился, Хемингуэй всегда хотел найти бар, где он мог бы чувствовать себя как дома, будь то в «Ритце» в Париже, в «Костелло’с» в Нью-Йорке или в «Флоридите» в Гаване.

Кроме того, в баре «Гарри» Эрнест открыл для себя остров Торчелло, где Чиприани держал небольшой отель, расположенный в нескольких сотнях метров от колокольни, с которой, когда позволяла погода, можно было видеть Фоссальта-ди-Пьяве. Эрнест останавливался там несколько раз, в том числе в ноябре 1948 года, когда его жена Мэри использовала преимущества последних дней осени, чтобы посетить Болонью, Флоренцию и Сиену. Тихий и почти свободный от туристов, Торчелло предлагал Хемингуэю идеальные условия для возвращения к работе. «Идеальное место? – говорил он одному журналисту в 1946 году. – Это любой уголок мира, если вы можете там спокойно работать» [61]. Работе Эрнест, как обычно, посвящал раннее утро, прежде чем идти охотиться во второй половине дня на перелетных птиц, которых было так много в Торчелло. Охота на водоплавающую дичь для него была страстью на протяжении всей жизни, и о ней он писал много раз. Например, в 1935 году, в статье для журнала «Эсквайр»: «Это первое, что мне вспоминается об утках: свист быстро машущих крыльев, словно звук разрываемого шелка […] Я думаю, все они были созданы для того, чтобы на них охотились, для чего же иначе у них этот шум крыльев, который волнует больше, чем любовь к какой-нибудь стране? Для чего же иначе они созданы такими вкусными и для чего всего вкуснее те из них, у кого полет бесшумный, как у вальдшнепа, бекаса и стрепета? Для чего дан каравайке этот голос, и кто придумал стон кулика, который заменяет шум крыльев и вызывает в человеке катарсис, доступный ему с тех пор, как ружейная охота сменила соколиную? Я думаю, все они созданы для охоты, а некоторые из нас – для того, чтобы на них охотиться, и если это не так, что ж, мы все же не скрыли от вас, что нам по душе это занятие» [62].

В Венеции Эрнест часто посещал лучшее общество: принцессу Аспазию Греческую, издателей Мондадори, барона Франкетти, с которым он разделял страсть к охоте, и графа Федерико Кехлера. С последним Хемингуэя связывали настоящие дружеские связи, выходившие за рамки просто светского общения. Он ценил его естественную элегантность, шарм, культуру, его эксцентричность и вкус к живописи. Карлос Бейкер [63] рассказывает по этому поводу, что в 1950 году граф Кехлер, большой любитель искусства, продал свою «Альфа-Ромео» и несколько лошадей, чтобы приобрести картины Гойи и Эль Греко для своего дома в Кодройпо, где останавливался Хемингуэй. Keхлер, знавший об интересе Хемингуэя к этим двум художникам, дал своей элегантности дойти до того, что повесил эти картины в его комнате, чтобы он мог наслаждаться ими на досуге по утрам.

Но своей главной венецианской встречей Хемингуэй был обязан барону Франкетти. Именно у него, во время охоты в Латисине в ноябре 1948 года, он впервые повстречал Адриану Иванчич, молодую венецианскую аристократку всего 18 лет от роду, прелести которой его тут же покорили. В тот день, не переставая, шел дождь, а вечером, пока мужчины пили виски, вспоминая о событиях дня, как это любят делать охотники, Адриана попыталась высушить волосы над огнем в кухне. Адриана, рассказывает Карлос Бейкер, была поражена отношением Хемингуэя, который сожалел, что она в тот день оказалась единственной женщиной, а также «очевидной симпатией, которую он проявил, и рвением, с которым, узнав, что ей нужна расческа, он сломал свою и передал ей половину».

Через несколько дней, вернувшись в Венецию, Хемингуэй, уже называвший ее «девочка моя», пригласил ее в бар «Гарри», и вскоре они стали видеться каждый день. «Поначалу, – пишет Адриана, – я немного скучала в обществе этого пожилого и так много повидавшего человека, который говорил медленно, растягивая слова, так что мне не всегда удавалось понять его. Но я чувствовала, что ему приятно бывать со мною и разговаривать, разговаривать». Вопреки слухам, циркулировавшим затем в городе, Эрнест и Адриана действительно просто разговаривали, и именно поэтому Мэри, которая сначала обиделась на эти отношения, быстро успокоилась и стала поощрять их общение, наблюдая за пользой для мужа от этого невинного прилива сил молодости. «Вы вернули мне способность писать, – можно прочитать в письме Эрнеста Адриане, – и я буду вам за это вечно благодарен. Я смог закончить свою книгу, и я одолжил ваши черты моей героине. Теперь я буду писать еще одну книгу для вас, и она будет самая красивая из всех. Там будет про старика и море» [64]. Героиня, про которую говорит Хемингуэй, это Рената из «За рекой, в тени деревьев», большого венецианского романа Эрнеста, к которому Адриана сделала обложку.

Начатая в январе 1949 года, книга «За рекой, в тени деревьев» была закончена в Венеции, примерно через год после встречи с Адрианой. Одному журналисту, беседовавшему с ним незадолго до публикации в сентябре 1950 года, Хемингуэй признался, что этот роман был написан «для тех, кто, зная цену жизни, спасается от смерти во всех ее формах; для тех, кто борется и способен начать сначала, если это необходимо; для всех тех, кто в общем знает, что любые обязательства, любой бой – это приглашение к мечте. Этот роман, – продолжил он, – также касается влюбленных, чтобы откровение удачи подарило им крылья». Нечувствительная к этим заявлениям критика упрекала Хемингуэя в длинноте диалогов, в сентиментальности и в напыщенных комментариях его героя, полковника Кантуэлла, по поводу военной стратегии. Обобщая в нескольких словах мысли своих коллег, Максвелл Гейсмар написал в «Субботнем литературном ревю» так: «Это несчастный роман, и неприятно о нем говорить, если уважаешь талант и творчество Хемингуэя. Но это не просто его худший роман, это еще и синтез всего плохого, что было в других его романах, и это не сулит ничего хорошего в будущем» [65]. Комментарии в отношении этой книги были настолько единодушны, что Ивлин Во, с которым Эрнест не имел особых отношений, решил встать на его защиту, составив текст, противоречивший литературной прессе, веселившейся, наблюдая за тем, как Хемингуэя медленно спускают с пьедестала: «Я думаю, что критики признали в нем нечто совершенно непростительное: определенную мораль. За всем этим бахвальством, за этими проклятиями и ударами появляется основной смысл рыцарства: уважение к женщинам, жалость к слабым, чувство чести». И чувство чести для Хемингуэя – это то, о чем не говорят, потому что «те, кто знает этому цену, также знают, что это единственный способ обеспечить бессмертие» [66].