Эрнест Хемингуэй: за фасадом великого мифа

Вернувшись в Найроби, Эрнест с удивлением обнаружил, что известие о его смерти и о смерти его жены разлетелось по всему миру, и он с какой-то даже радостью копался в многочисленных некрологах, опубликованных по этому поводу. В целом они напоминали элегии, и их авторы словно соревновались в лестных выражениях, а некоторые некрологи стали для него настоящими «произведениями великих сочинителей»: один немецкий журналист, например, написал, что Эрнест погиб, пытаясь самостоятельно посадить самолет на вершине Килиманджаро. Хоть он и был восприимчив к проявлениям дружбы в этих некрологах, но его заставил глубоко сожалеть тот факт, что большинство утверждало, что он всю свою жизнь искал смерть. «Одно дело быть близко к смерти, знать более или менее, что это такое, – написал он в статье для журнала «Лук», – и совсем другое дело – искать ее. Ее очень просто найти. Вы можете встретить ее по неосторожности на оживленной дороге, вы можете найти ее в упаковке «секонала» [50], в любом лезвии для бритья, вы можете встретиться с ней и на войне. Существует так много способов ее найти, что было бы глупо их перечислять. Если вы прожили, ловко избежав смерти, но изучая ее, как это делают с красивой проституткой, вы можете сказать, что ее изучили, но вы ее не искали. Потому что вы знаете среди всего прочего, что, если бы вы ее искали, вы бы ее нашли, и она принесла бы вам непоправимую беду. Это простая теория, и я понимаю, что, когда кому-то надо поспешно написать некролог, это может стать быстрым решением для столь сложной темы. Но самая сложная тема из тех, что я знаю, будучи человеком, – это человеческая жизнь» [51]. Не без юмора Хемингуэй потом сохранил эти некрологи в двух альбомах, покрытых шкурой зебры и льва, и он еще долго будет читать их в надежде, может быть, найти в этих элегиях хоть какое-то утешение.

22 февраля 1954 года, едва оправившись от эмоций, Эрнест поднялся на самолете, чтобы добраться до лагеря, где он должен был найти Филипа Персиваля и его сына Патрика, тоже профессионального охотника. Но однажды вечером, когда разгорелся пожар, Эрнест бросился в пламя, чтобы попытаться потушить его. К сожалению, сказались алкоголь и последствия несчастного случая, и он, потеряв равновесие, упал в огонь, получив ожоги третьей степени на лице, туловище и руках. Для Эрнеста это уже было слишком.

Эти два африканских сафари в значительной степени способствовали развитию мифа Хемингуэя, мифа, который Эрнест сам создавал, несмотря на его отвращение к рекламе. «Не стройте себе иллюзий, – заявил он однажды журналисту, – я не дам вам ничего существенного! Все мои мысли кроются в моих книгах» [52]. Первоначально изобретенный, чтобы держать любопытных на расстоянии от его писательского ремесла, чтобы сохранить интимность работы, его частной жизни, этот образ великого охотника, рыбака, пьянчуги, драчуна и любителя женщин начал занимать слишком много места. Мастер маски и правдивой лжи, Эрнест, возможно, и не представлял себе, что этот фасад станет его главным врагом, что эта карикатура на самого себя постепенно будет удалять его от его единственной цели: писать.

Глава 7

Зима в Венеции

Палаццо Гритти – Бар «Гарри» – Адриана Иванчич – «За рекой, в тени деревьев» – Торчелло – Хемингуэй и живопись

ХОТЬ ОН ТАМ И СРАВНИТЕЛЬНО мало пожил, для Хемингуэя Венеция и Венето имели особую притягательность. Без сомнений, память о Первой мировой войне стала основой этой эмоциональной и эстетической связи. Мы помним, что именно в Фоссальта, на берегу Пьяве, в нескольких километрах к северу от Венеции, молодой санитар Красного Креста получил свое первое ранение. «Подумать только, – говорит полковник Кантуэлл из его романа «За рекой, в тени деревьев», – целую зиму мы защищали этот город тут, на канале, и ни разу его не видали. А все же это мой город – я воевал за него еще мальчишкой, а теперь, когда мне полвека от роду, они знают, что я за него воевал, и я для них желанный гость». Написав эти строки, Хемингуэй, как обычно, допустил определенную вольность в обращении с фактами, потому что он никогда, строго говоря, не защищал Венецию, но, возможно, далекое и фантастическое наличие этого города представляло для него мощный полюс притяжения. Место его первой физической травмы, Венето, также стало, вместе с Агнес фон Kуровски, местом его первого любовного горя. Война, любовь, насилие, смерть – Венеция и ее окрестности представляли собой для Хемингуэя часть его инициации, его потери невинности. В своем роде эта страна стала немного страной его детства, или конца детства, в любом случае – местом, где Эрнест перестал быть школьником из Оук-Парка, чтобы стать Хемингуэем.

Помимо нескольких мимолетных проездов в 20-х годах с первой женой Хедли, Хемингуэю потребуется почти тридцать лет, чтобы вновь вернуться в Италию, и, если он уже знал Милан и Кортина д’Ампеццо, то лишь в конце осени 1948 года он впервые посетил Венецию. Город, который ему открылся, не имел ничего общего с картинкой с почтовой открытки, каким его часто представляют, говоря иными словами, ничто из венецианской экзотики не зацепило Хемингуэя: «Это не то чтобы живописно. К черту живописное. Это чертовски хорошо, вот и все». Площадь Святого Марка, колокольня и Дворец дожей с «их слишком византийской архитектурой», по-видимому, не пришлись ему по душе. В отличие от книг «И восходит солнце» или «Смерть после полудня» роман «За рекой, в тени деревьев» – это не солнечная книга, это зимний роман, открытый всем ветрам Адриатики, промытый дождем, потому что «камни Венеции не чувствительны к солнцу, – как сказал он Хотчнеру, – и реальную Венецию можно увидеть только зимой» [53].

С 1948 года и до 1954 года, причем всегда в зимний период, Венеция становилась новым «портом приписки» Хемингуэя, местом, где между двумя поездками он мог просто расслабиться и писать в сырой тишине и изысканности Serenissima [54].

Имидж, который Хемингуэй сам предлагал в Венеции, несомненно, разочарует поклонников триумфальной мужественности. Здесь нет охоты на львов или гигантскую рыбу-меч, нет мошенников или подпольных баров, а есть скорее какая-то тихая элегантность, честно говоря, почти светская. Уже давно Хемингуэй отказался от маленьких семейных пансионов с деревенским шармом ради больших отелей, как «Ритц», где он селился в каждой из своих поездок в Париж в номере с видом на Вандомскую площадь. В Венеции Эрнест поселился в Гритти, бывшем княжеском дворце, превращенном в роскошный отель, «это было лучшее, если шутливо относиться к лести, чаевым и армии слуг». Слуги там были повсюду, и каждый из них знал маленькие привычки писателя, любившего иметь три подушки на кровати, а также «Кампари», джин «Гордон» или еще лучше – бутылку «Рёдерера Брют» [55] 1942 года. Расположенный на втором этаже, комфортабельно меблированный, номер Хемингуэя был с видом на Большой канал, у которого ему так нравилось отмечать вариации цвета: серо-стальной, серо-желтый, серо-зеленый, бесконечные оттенки серого, напоминавшие ему картины Дега.

Эрнест чувствовал себя в Гритти, как у себя дома, до такой степени, что в 1954 году, после обеда, состоявшего из гамбургеров с икрой, он устроил бейсбольный матч прямо в своей комнате. К сожалению, мяч попал в окно и осыпал осколками стекла муниципального советника, проходившего мимо. При выезде из отеля Эрнест, очевидно, предлагал оплатить ущерб. «Ах да, окно! – ответил ему управляющий, как рассказывает Хотчнер. – Никто еще в течение трехсот лет дворца Гритти, насколько нам известно, не играл в бейсбол в его помещениях, и чтобы отпраздновать это событие, синьор Хемингуэй, мы сами вычтем десять процентов из вашего счета». Благодарный Эрнест пригласил управляющего выпить шампанского. «Дирекция Гритти шикарна, – сказал он, выходя из отеля. – Это напомнило мне случай, когда я выстрелил из пистолета прямо в раковину в отеле «Ритц». Они тоже оказались шикарными. Это доказывает, что имеет смысл останавливаться только в самых лучших отелях» [56].