Эрнест Хемингуэй: за фасадом великого мифа

Раздавили – это, вероятно, было то, что Эрнест почувствовал еще в 1952 году. Он, кто всегда испытывал более или менее жестокие фазы депрессии, погружался с постоянными перерывами в свою работу, находясь в экстремальном состоянии раздражительности. Плюс дополнительное воздействие алкоголя, который он поглощал в огромном количестве. Плюс Эрнест страдал от тяжести многих смертей, омрачавших последние годы его существования: Макс Перкинс, Кейт Дос Пассос, его повар, его мать, отец Мэри, его вторая жена Полина или еще Чарльз Скрибнер, его издатель. Время шло, и приближалась старость. Даже его тело постепенно начало подводить его. Уже давно озабоченный своим здоровьем, Эрнест теперь ежедневно стал следить за своим весом, давлением, уровнем холестерина, и он скрупулезно отмечал всю эту информацию в записной книжке. Его ванная комната походила теперь на филиал аптеки, с полками, полными бережно сохраняемых образцов мочи. От звонка телефона до неосторожного слова – любой пустяк его раздражал, и его гнев был столь же частым, как и яростным: Генри Джеймс был для него «снобом», Том Вулф – «плохим», Фицджеральд – просто «старателем, нашедшим соляную шахту», не говоря уже о Гертруде Стайн или Фолкнере, его главном сопернике, которого он презирал за любовь к выученным словам и претенциозность. Даже его жена Мэри стала мишенью его атак, и, несмотря на искреннюю любовь, Эрнест не мог не унижать ее множество раз, доходя до того, что во время обеда ставил тарелку на пол, как собачью миску, или оскорблял ее, называя самой посредственной военной корреспонденткой. На этой стадии Мэри и сама, хоть она и привыкла к «тараканам» мужа, опасалась «общего распада его личности».

К сожалению, 1954 год лишь ухудшил положение. Уже значительно ослабленный двойной авиааварией в Африке, Эрнест получил 28 октября Нобелевскую премию по литературе «за выдающееся стилистическое овладение искусством современного повествования, в очередной раз продемонстрированное в «Старике и море» […], а также за восхищение теми, кто ведет праведную борьбу в этом мире насилия и смерти». Нет сомнения, польщенный этой наградой, Эрнест, однако, не испытал особого энтузиазма по поводу этой «шведской фантазии». Напротив, он забеспокоился. Он забеспокоился о влиянии, которое она будет иметь на его спокойствие и его работу, потому что, по его словам, «ни один из ублюдков, получивших Нобелевскую премию, больше не написал ничего пригодного для чтения […] Эта премия – это проститутка, которая может соблазнить и заразить дурной болезнью. Я знал, что рано или поздно и я получу ее, а она получит меня. А вы знаете, кто она, эта блудница по имени слава? Маленькая сестра смерти» [83]. На самом деле, постоянно тревожимый журналистами, которые в буквальном смысле взяли в осаду Финку, Эрнест больше не опубликует ни одной большой работы в своей жизни, и ему будет все труднее и труднее писать. Постоянно прерываемый телефонными звонками, просьбами об интервью, «сумасшедшими» и «занудами всех видов», Хемингуэй не мог обрести концентрацию, необходимую для литературной работы. «В настоящее время, – говорил он, – я устал от самого себя, от ответов на вопросы, от фотографов, от заявлений. Я не хочу больше слышать разговоры о себе, я хочу, чтобы мне дали писать, как я это делал до того, как это все произошло». Ссылаясь на свое здоровье, Эрнест отказался даже поехать в Стокгольм на получение Нобелевской премии, и его речь прочитал посол США, и она заканчивалась следующими словами: «Я уже наговорил слишком много. Все, что писатель имеет сказать людям, он должен не говорить, а писать».

В Финке, несмотря на усилия Мэри по сохранению спокойствия, необходимого для работы Эрнеста, жизнь стала невозможной. Она была «все еще приятной, когда нас оставляли в покое, – сожалел Эрнест, – и мы всегда возвращались сюда. Это – наш дом. А из своего дома не убегают. Его защишают» [84].

Но защита Эрнеста становилась все слабее, и его депрессия, несмотря на некоторые облегчения, становилась все сильнее. В 1956 году его здоровье еще ухудшилось, и он был вынужден следовать диете, которая резко ограничила его питание и выпивки, плюс ему запретили секс. В этих условиях жизнь могла быть только «усыпляющей». Несмотря на несколько поездок во Францию и Испанию, ничего не происходило, и аппетит к жизни у Эрнеста постепенно исчезал, а разочарования накапливались, особенно во время съемок фильма «Старик и море» и неудачного сезона рыбной ловли 1957 года, что лишило его последних удовольствий. Кроме того, Хемингуэй хотел бы продолжать работать, но писать становилось труднее и труднее. Ему снова что-то мешало: та же Куба, например.

Хоть он первоначально и с радостью встретил революцию Кастро, избавившую остров от диктатуры Батисты, руководящие принципы нового правительства оставили горькое послевкусие у Хемингуэя. Не будучи ни коммунистом, ни сторонником Кастро, Эрнест возлагал большие надежды на эту «честную» революцию, но полицейский режим, к которому все пришло, разочаровал его. «Кастро не особенно меня трогает, – говорил он, имея в виду дипломатический конфликт между Кубой и Соединенными Штатами. – Для них я хорошая реклама, может, поэтому они меня не трогают и позволяют мне остаться жить здесь, но я прежде всего американец, и я не могу оставаться здесь, когда всех американцев изгнали и мою страну поносят» [85]. Возможно, он переживал из-за давления ФБР, которое вполне могло заставить его страдать. Но разве не он участвовал в рыбацком соревновании с Кастро, не он целовал кубинский флаг и не он принимал у себя дома советского министра торговли? Однако, как определил это Жерар де Кортанз, его «солидарность с борьбой Кастро была чисто эмоциональной. Флаг, который он целовал, был, очевидно, не флагом Кастро, а флагом его друзей-рыбаков, людей из простого народа».

Но на самом деле Хемингуэй должен был выбрать чью-то сторону и покинуть Кубу. «Думаю, я знал, что все было кончено для меня еще той ночью, когда они убили Блэк Дога, – говорил он в 1960 году Хотчнеру, вспоминая то, что произошло три года назад. – Люди Батисты вломились сюда ночью, и бедный Блэк Дог, старый и полуслепой, пытался защитить дом, а солдат забил его до смерти прикладом винтовки. Бедный старый пес! Я тоскую по нему так же сильно, как тосковал по каждому другу, которого терял. А теперь я теряю дом – нет смысла врать себе, – я знаю, что мне придется оставить все и уехать. Можете себе представить значение этой потери. Все мое имущество – здесь. Мои книги, мои картины, мое рабочее место и мои воспоминания».

С 1958 года он жил на Кубе наездами, и приобретение нового жилья в Кетчуме (штат Айдахо), а также окончательный отъезд Эрнеста с Кубы в июле 1960 года погрузили его в самое страшное депрессивное состояние. Страдая от одиночества, скуки, бессонницы, паранойи, потери памяти, трудностей с речью, ночных кошмаров и острой мании преследования, Эрнест понимал, что у него имеет место «полный физический и нервный срыв». Все более и более раздражительный, он лишился своего драгоценного одиночества, необходимого для подзарядки, ведь он больше не ходил на охоту, а рыбачил крайне редко, и писал он лишь с величайшим трудом, но зато все чаще и чаще ссорился с Мэри. «Поверьте мне, Хотч, – признавался он своему другу в редких порывах слабости, – хоть я и делаю все возможное, чтобы казаться веселым, это все похоже на кошмар Кафки. Я стараюсь бодриться, как всегда, но мне тяжело. Я страшно устал и разбит душевно» [86].