Эрнест Хемингуэй: за фасадом великого мифа

Зона ответственности «Пилар» простиралась от Байя-Хонда, что к западу от Гаваны, где ходили подводные лодки на пути к Панамскому каналу. Для реализации своего патриотического долга у Хемингуэя имелось достаточно мужества, потому что без тяжелого вооружения и гидролокатора подобные миссии могли быть очень опасными. В самом деле, что могла небольшая деревянная лодка против до зубов вооруженного металлического монстра? А Эрнест не ограничивал себя идентификацией подводных лодок, он хотел уничтожать их. Его план демонстрирует крайний – до наивности или даже самоубийственности – авантюризм, но его идея, по крайней мере, была очень проста: подойти к подводной лодке, занимавшейся поиском продовольствия, и воспользоваться возможностью бросить ручную гранату, избежав при этом более чем вероятной контратаки. Что касается гранат, то тут Эрнест мог рассчитывать на таланты одного супер-игрока в пелоту на борту «Пилар», в остальном же члены экипажа больше походили на «агентов» «Фабрики мошенников», чем на кого-то еще. В самом деле, несмотря на всю волю Эрнеста, миссии «Пилар» были больше похожи на совмещенную с выпивкой рыбную ловлю, организованную взрослыми детьми в поисках приключений. Это, конечно же, мнение Марты, но так думали и в ФБР.

Мы не можем недооценивать реальные устремления Хемингуэя и его желание бороться, на своем уровне, конечно, против нацистского вторжения, но тот факт, что его сыновья иногда принимали участие в патрулировании «Пилар», демонстрирует абсолютно любительский характер этого предприятия. 18 июля 1943 года, через несколько месяцев после роспуска «Фабрики мошенников», приключения «Пилар» также подошли к концу, и, что бы ни говорил Хемингуэй, патрулирование не позволило найти ни одной подводной лодки. «Но какая разница! – пишет его биограф Терри Морт. – Важно то, что был поиск: выискивание следа, приключения, серьезность намерений, добровольная служба, удовольствие, удовлетворение командования и товарищей, радость от нахождения в море, морское ремесло и искусство навигации, вероятность опасности и притягательность того, что не знаешь, что произойдет, реальность и метафора невидимого врага, который может вот-вот появиться» [79].

Независимо от реальной цели этих патрулирований они, по крайней мере, позволили Эрнесту жить в море и заниматься охотой, пусть на «оловянных рыб» и пусть без какого-то успеха. «Ты сам знаешь, что любишь море, – говорит герой его романа «Острова в океане», – и нигде в другом месте не хотел бы жить. Выйди на балкон, посмотри на него. Оно не жестокое и не бессердечное […] Просто вон оно, там, и ветер движет им, и течение движет им, и они борются на его поверхности, но там – в глубинах – все это ничего не значит. Будь благодарен за то, что снова поплывешь по нему, и скажи ему спасибо за то, что оно твой дом. Оно твой дом».

Если охота на подводные лодки, жизнь в Финке и на борту «Пилар», кошки и атмосфера «Флоридиты» в значительной степени повлекли за собой появление «Островов в океане», то великим кубинским романом Хемингуэя, что бесспорно, стал «Старик и море», и эта история, похоже, занимала его уже давно. На самом деле тут стоит вспомнить его письмо Адриане Иванчич или рассказ «На голубой воде», опубликованный в «Эсквайре» в 1936 году, где уже можно было прочитать следующие строки: «В другой раз, у Кабаньяса, старик поймал огромного марлина, который утащил его лодку в море. Через два дня старика подобрали рыбаки в 60 милях к востоку. Голова и передняя часть рыбы были привязаны к лодке. То, что осталось от рыбы, было меньше половины и весило восемьсот фунтов. Старик не расставался с рыбой день и ночь и еще день и еще ночь, и все это время она плыла на большой глубине и тащила за собой лодку. Когда рыба всплыла, старик подтянул к ней лодку и ударил ее гарпуном. Привязанную к лодке, ее атаковали акулы, и старик боролся с ними совсем один в Гольфстриме на маленькой лодке. Он бил их багром, колол гарпуном, отбивал веслом, пока не выдохся, и тогда акулы съели все, что могли». На протяжении почти пятнадцати лет Хемингуэй вынашивал в себе эту историю, он позволил ей созреть, развиться, обрести четкие очертания. Он терпеливо ждал, пока она оформится «со шкурой, ободранной до костей». Потому что его цель была двоякой: написать, конечно же, «реальную» историю, но также и «вернуть достоинство», взять реванш у критиков, которые после «За рекой, в тени деревьев» посчитали, что писатель кончился.

1 сентября 1952 года «Старик и море» был выпущен в полном объеме в обозрении «Лайф», и за сорок восемь часов разошлось не менее пяти миллионов экземпляров. Менее чем через неделю книга вышла в издательстве «Скрибнер’с», и после этого 50 000 копий было продано сразу, а потом продажи стабилизировались на уровне 3000 копий в неделю, и это только на территории США. Помимо этих астрономических цифр, Эрнест был особенно польщен сотнями писем, ежедневно приходивших к нему, в которых читатели путались в благодарностях. Некоторые фанаты даже приезжали в Финку и заливались слезами, вспоминая вместе с ним о приключениях этого старика, чья история вдохновляла раввинов, священников и пасторов в их проповедях. Хемингуэй взял реванш, потому что, в дополнение к этой огромной популярности, критики выстраивались один за другим, соревнуясь в хвалебных определениях в своих колонках: «удивительно», «шедевр литературной композиции» и т. д. Все единогласно приветствовали универсальный характер книги и качество ее написания.

Уже все или почти все было сказано об этом коротком романе: христианская притча или детская сказка, трагедия, эпопея, аллегория, мистика… но, возможно, это была просто история, начинающаяся со слов: «Однажды старик рыбачил один на своей лодке в Гольфстриме». Как в книге «И восходит солнце», в которой публика предпочла увидеть декадентскую сторону персонажей, а не моральный замысел автора, успех книги «Старик и море» был построен на недоразумении. Критика, как и читатели, оценила в основном символическое значение работы, некоторые даже дошли до того, что увидели в ней некое христианское жертвоприношение. Но, как сказал сам Эрнест, «ни одна хорошая книга никогда не была написана так, чтобы символы в ней были придуманы заранее и вставлены в нее. Такие символы вылезают наружу, как изюминки в хлебе с изюмом. Хлеб с изюмом – это очень хорошо, но простой хлеб лучше» [80].

Одному из своих друзей-рыбаков, который спросил его о том, что такое символ, Эрнест ответил, что это просто «новый трюк», изобретенный интеллектуалами. Это хорошо понятно: Хемингуэй опасался символов и чрезмерностей; есть только одна вещь, способствовавшая успеху «Старика», только один секрет – это его абсолютная искренность: «Море означает море, старик – это старик, мальчик – это просто мальчик, а акулы не лучше и не хуже, чем все прочие акулы. Весь символизм, о котором говорят люди, это полная ерунда» [81].

4 мая 1953 года, находясь на борту «Пилар», Хемингуэй узнал по радио, что ему присудили Пулитцеровскую премию за «Старика и море». Хоть он и отпраздновал эту награду, однако не удержался от беспокойства по поводу возрождения своей популярности, потому что – и он это прекрасно знал – любая премия обязательно привлекает внимание к персоне писателя. Эрнест предпочитал, чтобы анализировали его работу, а не «правонарушения [его] существования», и он начал страдать от имиджа, который он добровольно выстроил, удерживая журналистов на расстоянии от своей работы. «Я хочу быть известен как писатель, – писал он, – а не как человек, который несколько раз ходил на войну, и уж тем более – не как боксер из бара, не как простой стрелок, не как завсегдатай скачек, не как пьяница. Я бы хотел быть просто писателем, и чтобы обо мне судили, как о писателе» [82]. Журналистам, следовавшим один за другим в Финку, Эрнест постоянно напоминал, что он не суперохотник и не монумент мужественности, о котором так любили говорить средства массовой информации. «Я не публичный аниматор и не политик, который стремится привлечь избирателей на свою сторону, – говорил он Хотчнеру. – Я писатель, и я имею право работать, а также право биться за то, чтобы меня не раздавили».