Эрнест Хемингуэй: за фасадом великого мифа

Искусство, честь, достоинство, правда – слова корриды являлись для Хемингуэя словами его текстов, ибо если трагедия – это искусство, то это и искусство повествования тоже. От рассказа «В наше время» до «Столицы мира», рассказа, появившегося в «Эсквайре» в 1936 году, бои быков были предметом писания для Хемингуэя. Тем не менее, возможно даже более, чем просто сюжет, коррида оказалась еще и поддержкой его размышлений о литературном искусстве. Вышедшая в свет в сентябре 1932 года, но начатая еще в 1929 году книга «Смерть после полудня» стала одновременно учебником по корриде и поэтическим искусством Хемингуэя, его манифестом. Задуманная как «общее» произведение об Испании и корриде, книга перемежает в себе многочисленные литературные размышления, идущие от стиля повествования. Faena [39], выполняемая тореадором, и работа мулетой становятся символами индивидуального стиля каждого писателя, позволяя ему возобновить старую ссору классиков и модернистов: «Проза – это архитектура, а не украшения внутри. Стиль барокко закончился». В романе «И восходит солнце», опубликованном в 1926 году, Эрнест показал принадлежность тореадоров к той или иной школе: «Ромеро не делал ни одного лишнего движения, он всегда работал точно, чисто и непринужденно. Другие матадоры поднимали локти, извивались штопором, прислонялись к быку, после того как рога миновали их, чтобы вызвать ложное впечатление опасности. Но все показное портило работу и оставляло неприятное чувство. Ромеро заставлял по-настоящему волноваться, потому что в его движениях была абсолютная чистота линий и потому что, работая очень близко к быку, он ждал спокойно и невозмутимо, пока рога минуют его. Ему не нужно было искусственно подчеркивать опасность».

В этом – определение труда писателя, как его видел Хемингуэй: быть как можно ближе к реальности, без искусственных прикрас, с фразами «правильными и честными» и словами справедливыми и искренними. «Все наши слова притупились из-за небрежного обращения с ними», – писал он. И слово «смерть», как и слово «опасность», не следует употреблять всуе. Также Хемингуэй опровергает эпический тон неких торжественных писателей, которые искажают «реальные эмоции», он испытывает презрение к трусости тореадоров, которые лишь изображают опасность: «Храбрость труса очень ценна для психологических романов, и она всегда имеет экстремальное значение для человека, который проявляет такую храбрость, но это не имеет никакой ценности для публики, которая, сезон за сезоном, платит за то, чтобы увидеть тореадора. Они только дают тореро подобие качеств, которых у него нет». Все эти истории, продолжавшиеся достаточно долго, заканчивались смертью, и Хемингуэй отказывался от сенсационных эффектов: серьезная тема требовала некоего достоинства, даже элегантности. А элегантность Хемингуэя отличалась сдержанностью и некоторой отстраненностью.

Спектакль, трагедия под открытым небом, религия смерти – коррида для Эрнеста стала школой жизни, «идеальным местом для самца» в поисках идентичности. За маской публичного человека, знаменитости скрывался писатель, человек, обеспокоенный тем, чтобы узнавать, писать и жить. «Самое главное – жить и работать на совесть, – написал Хемингуэй в последних строках «Смерти после полудня», – смотреть, слушать, учиться и понимать; и писать о том, что изучил как следует, не раньше этого, но и не слишком долго спустя. Пусть те, кто хочет, спасают мир, – если они видят его ясно и как единое целое. Тогда в любой части его, если она показана правдиво, будет отражен весь мир. Самое важное – работать и научиться этому. Нет. Это еще не настоящая книга, но кое-что нужно было сказать. Нужно было сказать о некоторых насущных и простых вещах».

После того как разразилась Гражданская война (18 июля 1936 года), пребывание Хемингуэя в Испании растянулось уже на три года. Глубоко обеспокоенный беспорядками в стране в течение нескольких лет, Эрнест, проведший лето в Бимини, еще задавался вопросом, что делать. Его личные симпатии, конечно, были на стороне республиканцев, и идея держаться на расстоянии от новой войны радовала его лишь наполовину, но работа над книгой «Иметь и не иметь» тогда поглощала всю его энергию.

Глубоко потрясенный воспоминаниями о Первой мировой, Эрнест, вопреки легенде, не чувствовал обаяния войны. Он не был пацифистом, однако он надеялся, что Соединенные Штаты будут воздерживаться от вмешательства в новый европейский конфликт, масштаб которого не вызывал у него сомнений. В сентябре 1935 года Хемингуэй опубликовал в «Эсквайре» статью «Заметки о будущей войне: письмо на злобу дня», в которой он выражал свое мнение однозначно: «Ни один список ужасов не удержал людей от войны. Перед войной всегда думаешь, что умрет кто-нибудь другой, не ты. Но ты умрешь, брат мой, если задержишься там надолго. Единственный способ бороться с преступлением, каким является война, – это показать все ее грязные комбинации, ее уголовщину, и тех свиней, которые ждут войны, и то, как по-идиотски они ведут ее, когда получают; возможно, только тогда честный человек перестанет верить в этот обман и откажется быть его рабом» [40]. Уголовщина тут – это, конечно же, Гитлер, которого Хемингуэй хорошо чувствовал, понимая, что тот представляет опасность намного бо́льшую, чем Муссолини и генерал Франко, угрожавшие югу Европы. Для Эрнеста война в Испании была только «генеральной репетицией» нового мирового конфликта.

В начале 1937 года ситуация в Испании уже приняла гораздо более драматический оборот, и Эрнест, вернувшийся в Ки-Уэст после пребывания в Монтане, начал ощущать, что его место – там. Как это всегда происходило с ним, когда предоставлялась большая причина, литература и семейная жизнь отошли на второй план. И он подписал с NANA (Североамериканским Газетным Альянсом) контракт, став корреспондентом со стороны республиканцев. После этого Эрнест написал семье Полины, обеспокоенной его отъездом: «Простите меня за то, что я возвращаюсь в Испанию. Все, что вы говорили о необходимости остаться и воспитывать мальчиков, очень правильно. Но когда я был там, я обещал вернуться, и, хотя всех обещаний сдержать невозможно, это я не могу нарушить […] На этом этапе войны я абсолютно перестал бояться смерти […] Мне казалось, что мир в такой опасности и есть столько крайне неотложных дел, что было бы просто очень эгоистично беспокоиться о чьем-либо личном будущем» [41].

Подписывая этот контракт, Хемингуэй предлагал себе реализовать удивительную цель: писать «антивоенную военную корреспонденцию». Так как он проживал самый политизированный период своей карьеры и его симпатии были на стороне «эксплуатируемых тружеников и против уклоняющихся боссов», его «личное перемирие» [42], подписанное в Фоссальта-ди-Пьяве в 1918 году, оставалось по-прежнему актуальным.

18 марта 1937 года Хемингуэй прилетел в Барселону. Через несколько месяцев должно было исполниться двадцать лет с того момента, как он покинул поля сражений. Тем не менее первые сообщения, которые он послал в NANA, были отмечены яркими воспоминаниями о его пребывании в качестве санитара на итальянском фронте. Лежа на кровати в гостиничном номере, Эрнест мысленно возвращался к немного постыдному эпизоду своей личной истории: «В ту войну, которую я знал, люди часто привирали, рассказывая о том, как они были ранены. Не сразу – после. Я сам в свое время немного привирал. Особенно поздно вечером». А потом он добавлял: «В этой войне нет наград. Единственные награды – это ранения». Хемингуэй быстро понял, что он присутствует тут на совершенно нового вида войне, войне идеалов в гораздо большей степени, чем войне окопов, на настоящей братоубийственной войне.

После Барселоны Эрнест перебрался в Аликанте и Валенсию, а затем объехал фронт в Гвадалахаре, где республиканцы одержали свою первую победу, хотя путчисты и получили подкрепление в виде итальянских войск, посланных Муссолини. В апреле Хемингуэй побывал в Мадриде, где ему довелось пережить обстрел города. Триста снарядов упали на испанскую столицу с душераздирающим грохотом, взрывая тротуары и превращая крупные улицы в «дымящиеся сцены резни», где «все расплылось в усталости и пыли, в трупном запахе […], стрельбе автоматических винтовок и пулеметов». Эта бомбардировка, по признанию Эрнеста, была «слишком смертоносной, чтобы что-то писать о ней». Возможно, снаряды оживили в нем страх, связанный с ранением, полученным в Фоссальте, страх, от которого он будет понемногу избавляться по ходу войны.