Дневник. Том 1

мы более всего похожи, — это Декан. Нам кажется, что у нас

тот же стиль, та же манера освещать предметы.

29 мая.

У принцессы. — Кабаррюс, врач Ротшильдов, сказал Сен-

Виктору, что недавно умерший молодой Ротшильд скончался

от волнения из-за биржевой игры; Ротшильд, погибший от вол

нения из-за денег!

30 мая.

<...> На Елисейско-Монмартрском балу — какая-то жен

щина на высоченных, острых, как гвозди, каблуках, в шелковых

чулках телесного цвета. Перед второй фигурой кадрили она на

клоняется, подхватывает и высоко поднимает юбку, заправляет

все свое белье в панталоны; затем бросается вперед, словно ны

ряет, и, пригнув голову к животу, задрав юбку кверху обеими

руками, притоптывает, отбивая стремительную дробь, показы

вая ноги до колен и панталоны до предела.

Интересно было бы изобразить в романе Канкан, сущность и

дух парижского Сладострастия, проказы Любви, жаргон Кад

рили.

Очень странно, что именно мы, окруженные, заваленные

всей той прелестью, что дал нам XVIII век, именно мы пре

даемся самым безрадостным и почти самым отталкивающим

461

исследованиям народной жизни; что именно мы, для кого жен

щины так мало значат, анатомируем женщину наиболее

серьезно, наиболее тщательно, наиболее проникновенно.

31 мая.

После того как, набив аукционную цену до трехсот девятна

дцати франков, мы вынуждены были отступиться от рисунка

Габриеля де Сент-Обена, который, прежде чем мы открыли и

сделали модным этого художника, прекрасно пошел бы и за

двадцать франков, — я подумал вот о чем: самую высокую цену

человеку в искусстве придает не тот, кто его понимает, а тот,

кто его не понимает, но притворяется, будто понимает.

Вот религиозность женщины из народа в нынешнее время:

— Священники врут и только несчастье приносят... Мне так

и хочется смыться от них подальше!

— А если бы ты заболела, позвала бы священника?

— Ох, нет, я бы не отважилась! Все бы думала, как бы on

не подбросил мне чего, как бы меня не уморил...

А у нее за каминные часы засунуто распятие, и она ни за

что с ним не расстанется! <...>

2 июня.

В поезде. — Шел дождь, а сейчас светит солнце. Небо, де

ревья, горизонт, луга, все вдали окутано, подернуто белой, мо

лочной дымкой. Будто акварель подцвечена молочно-белой

гуашью.

В Грэ, близ Фонтенебло.

Вчера ел на серебряной посуде, сегодня — на оловянной.

Мне это нравится.

На сельской улице, при виде заката, простого и наивного,

совершенно как у Добиньи, я подумал, что современная школа

пейзажа, со своей добросовестностью и искренностью, исцелит

наконец человечество от идолопоклонства перед природой.

9 июня.

< . . . > На воде.

В сотне шагов от нас мягко и глухо шумит, как замираю

щий родник, мельничная запруда. В лесу, который полощет

свою листву в воде, поют птицы; а с противоположного берега,

подобно музыкантам в оркестре, другие птицы откликаются из

камышей, скрестивших свои зеленые сабли. Нижние ветви де

ревьев вздрагивают, вершины их колышутся почти неуловимо.

462

Заросли камышей расцвечены желтыми пятнами ириса, де

ревья, листва, синее небо, ватные облака, плывущие на своих

лебединых брюшках, — все это красуется и трепещет в зеркале

реки, всколебленное светлой зыбью. Бегущая вода вобрала в

себя все веселье, весь лучезарный блеск летнего дня и это дви

жущееся пятнышко — эту летящую птицу, полную радости

жизни.

Среда.

Сестра хозяйки нашего постоялого двора сегодня вышла

замуж.

Утро как утро: словно ничего не происходит. Невеста в буд

ничном чепце, в затрапезной юбке. Вот она выгоняет корову в

поле. Вот проносит свой ночной горшок. Кажется, что здесь,

у крестьян, случке коровы придается больше торжественности,

чем выходу замуж.

В два часа прикатила на двуколках толпа родственников

из Гатинэ, мужики и бабы, живущие за восемь лье отсюда. Все

они разбрелись по саду. Отвратительно было видеть их среди

зелени. Похоже на кошмарную свадьбу Лабиша в изображении

Курбе. Женщины подобны пряничным чудовищам в белых чеп

цах. У одной был зоб величиной с голову, обвязанный голубым

бумажным платком.

В четыре часа я видел на кухне, как жених, уже в сукон

ном костюме, отчаянно мучился, силясь натянуть перчатки оре

хового цвета, размером не менее, чем 93/4... Затем пришли его

родственники, одетые как в 1814 году. Мне казалось, что передо

мной стадо горилл, выросших из своей одежды, сшитой к пер

вому причастию.

Исполнили формальности и вернулись домой. Здесь не слу

жат обеден. Свадьбу празднуют без всякой пышности. Невеста —

в белом, похожая на раскисшую макаронину, в белых перчат

ках, лопнувших на всех пальцах.

На другой день. — Сегодня утром я встретил новобрачную

во дворе. Она опять несла горшок. Она не испытывала нелов

кости ни из-за своей ночи, ни из-за своего горшка.

18 июня.

< . . . > Здесь, с молодым провинциальным дворянчиком, уче

ником художника-анималиста Палицци, — какая-то женщина,

его любовница. Эту женщину я изучаю, потому что, по-моему,

463

она, физически и нравственно, — тип обитательницы публичного

дома, независимо от того, была она там или нет.

У нее маленький, узенький, выпуклый лоб, густые неров

ные брови, сросшиеся у переносицы; нос тонкий, но вульгар

ный, со вздернутым кончиком; небольшой рот, ямочки на ще

ках, когда она смеется; зубы белые, широко расставленные,

как бы опиленные; на скулах иногда проступает румянец ка

кого-то кирпичного оттенка, выдающий скверное пищеварение,

привычку питаться всякой гадостью; кожа грубоватая, в кра

пинках, еще сохранившая старый загар, — кожа простой дере

венской женщины, несмотря на ухищрения парижской парфю

мерии. Волосы высоко взбиты, зачесаны кверху и густо напо

мажены; чувствуется, как они грубы, эти волосы, придающие

ей сходство с ярко раскрашенными женскими портретами в ра

мочках, которые можно получить в виде премии при покупке

печенья. В сущности — ничего некрасивого; но все говорит о

низости происхождения и о второсортности.

Она ходит по утрам в черной юбке и белой кофте, с желтой

косынкой поверх нее, ужасной желтой косынкой проститутки;

зачастую — в шлепанцах на босу ногу.

У нее пошлая и, так сказать, публичная любезность жен

щины, готовой на все. Она всем учтиво говорит «сударь», как

выдрессированная. Своего любовника она называет «Крошка».

И в этой любезности — никакого кокетства, никакого желания

произвести впечатление, взволновать, завлечь мужчину, ничего

от инстинктивных уловок парижанки.

За столом она просит подать литровую кружку и пьет

только из нее, — потому что, объясняет она, это ей напоминает

детство, когда она наливала себе вино из бочки.

Она говорит «преятно», «простынь», «яблок». А вечером

она вам советует зажмурить глаза, чтоб увидать на Луне «Иуду

с корзиной капусты». Она любит передразнивать местное наре

чие своего края: «Мои робятки». Это ее способ забавлять и

смешить.

Иногда у нее бывает совершенно отсутствующий вид, как

у крестьянина, который спит с открытыми глазами, не переста

вая править своей тележкой. Она много спит, и днем и ночью.

Вечером, как только зажигают свет, она немедленно ложится.

Она, как корова, предается в полдень сиесте. Рассвет будит быв

шую крестьянку. Она тискает своего ребенка, тетешкает его,

слоняется с ним по комнате, шьет, сидя в постели. Она говорит: