Дневник. Том 1

бутылку шампанского, перо и чернила. Я долго думал, что пи

сатель именно таков: путешествующий господин, который пи

шет за столом на постоялом дворе, потягивая шампанское. На

самом деле — как раз наоборот! < . . . >

20 марта.

< . . . > Прелестные подробности жизни парижских бедня

ков. Починщица кружев варит себе суп из молока, употребляе

мого при чистке черных кружев. Одна бедная старуха во время

поста встает в четыре утра и идет в собор Парижской богома

тери, чтобы занять стул, который она переуступает за десять —

двенадцать су; другие промыслы: подравнивать конский волос

на щетках, сортировать пряники, стряпать для разносчиков,

умывать их детей.

5 апреля.

В литературе начинают с того, что старательно ищут свою

оригинальность у других и вдали от себя; много позже ее нахо

дят попросту в себе самом и рядом с собою.

Новые парижские развлечения низменны по самой своей

сущности. Все, что есть гнусного и отвратительного в музыке

и смехе, нечто вроде комической оперы, испоганенной дурац

кими куплетами, пастораль, сыгранная с мерзкими шутками на

свирели Домье, слабоумные песенки, выкрикиваемые в эпилеп

тическом восторге, — вот Опера проходимцев: «Альказар»! *

9 апреля.

Сегодня вечером, пообедав, еще за столом, мы беседуем друг

с другом после нескольких дней глубочайшей печали. Одна за

другой возникают у нас обоих эти мысли и тут же слетают

454

с уст. Наша скрытая рана — неутоленное и уязвленное литера

турное честолюбие и вся горечь литературного тщеславия, из-

за которого вам больно, если какая-нибудь газета не упомянет

о вас, а если упомянет о других, — вы приходите в отчаянье.

Вся наша жизнь отдана литературе, а свободное время, пе

рерывы в работе мы заполняем, хотя и не целиком, прибегая на

худой конец к собиранию коллекций: это нас занимает, но не

поглощает.

Нежность, таящаяся в нас, остается без исхода, без удовле

творения. Нам недостает двух-трех милых семейных домов, где

мы могли бы дарить, раздавать, изливать все то, чего мы не

даем любовнице, — ибо ей мы даем всего лишь привязанность,

рожденную привычкой. Ведь, по сути дела, мы не два человека,

мы не составляем общества друг для друга; мы одновременно

страдаем от одних и тех же приступов слабости, от одних и тех

же неудач, от одних и тех же недугов; мы составляем единое

существо — одинокое, тоскующее, болезненное!

Неуклонно проявляется у обоих жажда развлечений, стрем

ление к удовольствиям. У старшего из нас такое стремление

ослабляется нерешительностью в подобных делах, ему необхо

димо, чтобы кто-либо другой увлек его с собою. У младшего

постоянное стремление к удовольствиям, чаще всего подавляе

мое, свидетельствует о том, что он провел свою юность безра

достно. Но у нас обоих всему мешает отсутствие предприимчи

вости, житейской сноровки, какая-то робость в обращении с

женщинами, неуменье отдаваться веселым прихотям фантазии.

Поэтому-то и нет у нас вкуса к жизни, и нас непрестанно одо

левает отвратительная скука существования. Мы принадлежим

к тем людям, кого отвлекает от самоубийства только творчество

и родовые муки их мозга. <...>

10 апреля.

Едем осматривать Сен-Дени. Бывают монархии, которые не

годятся для живописи на стекле: Луи-Филипп и его супруга на

витраже — это сама Буржуазия в нимбе! < . . . >

Понедельник, 11 апреля.

< . . . > Этот Делакруа, пресловутый художник выразитель

ности, — совсем не выразителен, он передает только движение.

Как и у Пуссена, у него нет образа, говорящего, сообщающего

что-нибудь, нет ни одного одухотворенного лица. Фигуры на

его полотнах возвращают нас даже не к обобщенному изобра-

455

жению страстей, как у Лебрена *, а к некоей безликости искус

ства Эгины *. Он будет пользоваться успехом лишь у людей,

лишенных вкуса и самостоятельности суждения. Его так назы

ваемая слава в том, что он якобы продолжил традиции вели

кой школы, именуемой школою исторической живописи, — ма

жет огромные эпилептические картины, пользуясь палитрой

Рубенса и Веронезе.

Лег с мигренью; шумы, далекие предметы преображаются,

поэтизируются, воспринимаются сквозь легкий полусон. Вода,

которой моют коляски во дворах, журчит свежо и радостно, как

струи каскадов в бассейнах Альгамбры.

Больно видеть, каким мелким делают Гаварни его заботы

буржуа — собственника, общество двух глупых женщин, кото

рые за ним ухаживают, и чтение бульварных газетенок. Можно

подумать, что в этом кроется жестокая ирония: ему мстит все,

что он подверг осмеянию, — собственность, женщина и газета.

Среда, 13 апреля.

< . . . > Из всей современной живописи картины Декана по

крываются самой красивой патиной и, пожухнув, приобретают

вид старых шедевров.

17 апреля.

У нас странная жизнь, раздвоенная, разделенная между

изысканным прошлым и отвратительным настоящим. И вот,

после хлопот с аукционистами по поводу рисунков Гравело, мы

изучаем рождение цезаризма.

21 апреля.

Едем обедать к Готье. Его дом — нечто вроде жилища ху-

дожника-мастерового. Одно из тех неуютных обиталищ, где не

достаточно устойчивая мебель выводит из равновесия и вас.

Стулья — на трех ножках, камины чадят, обед запаздывает,

а Гризи беспрестанно ворчит. Дочери говорят только о китай

ском языке, который они изучают. Ну, а сам Готье парит в

мире своих фраз.

После обеда он читает нам отрывки из книги Гюго *. Она

сбила его с толку, он не знает, что в ней хорошо, что плохо.

«Это — исполин, которому некуда девать силу, — говорит он

нам, — это кошмар титана». Нам фразы Гюго показались уже

456

не фразами, но аэролитами: некоторые из них падают с солнца,

другие — с луны.

Там был один буржуа, бывший романтик, в былые времена

странствовавший по Германии с Сент-Бевом; он рассказывал,

что Сент-Бев путешествовал как мелкий буржуа, в духе Буффе,

с кучей ярлычков на всех вещах в его чемодане: «Самая тонкая

из рубашек...», «С этими чулками обращаться поосторожнее...».

Четверг, 28 апреля.

< . . . > Литература может и должна изображать жизнь ни

зов, безобразное и даже отвратительное. Живопись скорее

должна тянуться к прекрасному, изящному, приятному. Одна

обращается ко взору, который не следует оскорблять, другая —

к сердцу, которое надо растрогать.

Застенчивость — это только нервное явление. Все нервные

люди застенчивы. Скромность тут совершенно ни при чем.

4 мая.

< . . . > Биржевые дельцы, по мере того как живут и обога

щаются, становятся смуглыми. Приобретают металлический от

тенок. Кажется, что у них из-под кожи проглядывает отблеск

золота.

5 мая.

Я не встречал никого, кто пожелал бы снова прожить свою

жизнь, даже ни одной женщины, согласной вернуться к восем

надцати годам. По одному этому можно судить о жизни. < . . . >

Вольтер — литератор прошлого, старых жанров: трагедии,

эпической поэмы и т. п. От него берет начало галльское остро

умие, Тьер, Беранже и т. д. Дидро — писатель будущего. Он

породил роман и словесную живопись, Бальзака и Готье. < . . . >

Поистине только в наш век можно сделать карьеру, плача

на могилах, по способу барона Тейлора *, приобрести обще

ственное положение, известность, ренту — при помощи слез.

8 мая.

Были у заставы Клиньянкур, для пейзажа в «Жермини

Лесерте».