Дневник. Том 1

Близ укреплений, между низкими бараками, лачугами тря-

457

пичников, цыган, я вдруг вижу кучу народа, целую толпу. Она

движется по направлению к какому-то мужчине, — его держат

три женщины в выцветших лохмотьях, осыпая его пощечинами,

проломив на нем шляпу. Кругом кишмя кишат люди, набежав

шие в один миг, точно выскочившие из-под земли; дети, смеясь,

спешат насладиться зрелищем; у дверей конурок — цыганки и

старухи, с белыми, как грибница, лицами, словно покрытыми

плесенью.

От толпы отделяется могучий мужчина в блузе, подходит

к юноше, белокурому, хрупкому, измученному, и начинает на

отмашь бить его по лицу своим страшным кулаком, все снова и

снова, не давая ему опомниться, не прекращая яростных уда

ров, даже когда тот падает. Весь народ вокруг смотрит, как в

театре, и упивается жестокостью, совершенно не чувствуя того,

отчего у нас все нутро переворачивает, не чувствуя отвращения

перед насилием.

Затем все исчезает, так же как появилось, словно страш

ный сон.

Четверть часа спустя по ту сторону укреплений, спотыкаясь

на выбоинах гипса, я встречаю его, избитого: он бредет куда

глаза глядят, без шляпы, без сюртука, в изодранной рубахе, он

ошалел, как пьяный, и время от времени машинально вытирает

рукавом свой окровавленный глаз, вылезающий из орбиты.

И я размышлял на обратном пути: «Откуда это чувство, что

человек, которого бьют, — наш ближний, человек, которого уби

вают, — брат наш?» <...>

9 мая.

У Маньи.

Все в сборе. Мы выражаем преклонение перед литератур

ным талантом Эбера, который мы совершенно отделяем от его

нравственности.

Беседа переходит от морального облика Эбера к нравствен

ности Мирабо, стоящей, на наш взгляд, не намного выше. Нам

возражают со всех сторон, отрицают, что Мирабо был продажен,

что его подкупили, вступили с ним в сделку. Мы отсылаем

всех собравшихся к переписке Бакура. Сент-Бев, одушевив

шись, заявляет, что Людовик XVI — свинья, что он заслужил

гильотину за подкуп такого человека, как Мирабо. Все присут

ствующие присоединяются к нему, крича, что гений, подобный

Мирабо, не подвластен законам обывательской порядочности.

— Что ж, господа, — вскричали мы, — значит, в истории

нет морали, нет справедливости, раз вы применяете два ме-

458

рила, два способа оценки: один для гениев, другой — для мел

коты... Надо надеяться, потомство будет демократичнее вас.

— Ах, потомство, — говорит Сент-Бев, — это только на пять

десят лет! Потомки — это те, кто знал человека, кто вспоми

нает о нем, кто о нем может рассказать...

— Да, когда тот мертв! — говорю я критику, который не

давно выступил с теорией, что Потомство — это он, и имел

обыкновение затрагивать только покойников.

Разговор перекидывается на Пор-Рояль *. Сен-Виктор вос

стает против этих «кретинов», которых он ненавидит. «Не злоб

ствуй, Фрейбург!» — говорит ему Сент-Бев, намекая на его вос

питание у иезуитов. Ренан принимает вызов и встает на защиту

святых из Пор-Рояля; увязая в своем парадоксе, он доходит до

утверждения, что, быть может, великие люди — это именно те,

кого никто не знает, и что он глубоко восхищается молитвами

Пор-Рояля, обращенными к Неведомым Святым. Увлекаясь все

больше, он говорит наконец, что стремление проявить себя по

рождается нашей литературной низостью и что правда и кра

сота этого мира — только в святости.

Вокруг сей декларации возникает спор. Все кричат одновре

менно; и, выделяясь из общего шума, слышится тихий голос

Готье: «Я-то силен, я выбиваю триста пятьдесят семь

у «турка» *, я создаю целые системы метафор: в этом — все!»

Один из присутствующих рассказывает, что в 48-м году, во

время Революции, некто, увидев на мосту Искусств, как пудель

укусил своего слепого хозяина, решил: «Все потеряно, это раз

руха из разрух!» — и продал свою ренту.

Флобер похож на бурный поток... — это водопроводная труба

на двух ногах.

15 мая.

Аналитические романы человечны по самой своей природе.

Они сближают человека с человечеством.

Вот девочка, Паска Мария, из итальянской деревушки, из

семьи натурщиков, отец привез ее в Париж и буквально носит

ее на руках из мастерской в мастерскую, чтобы она позировала,

а г-жа де Ноайль собирается удочерить ее, увозит на юг и

относится к ней, как к любимой дочери. — Какая интересная

задача — исследовать столкновение двух участей: жизни в род

ной семье и жизни у приемной матери. Какой прекрасный

сюжет для психолога!

459

23 мая.

У Маньи. Сент-Бев упрекает Тэна за то, что он представлял

свою «Историю английской литературы» в Академию — не

достойным врагам, которые с восторгом возьмут его под свое

начало и рады будут как следует отчитать. Тэн защищается до

вольно неудачно. Потом речь его становится живее, и он гово

рит, что есть четыре великих человека — Шекспир, Данте, Ми-

келанджело и Бетховен.

— Это четыре кариатиды человечества. Но все это — сила, —

говорит Сент-Бев. — А красота?

— Да, — говорит Ренан. — А Рафаэль?

Всегда найдутся люди, подобные Ренану, чтобы сказать:

«А Рафаэль?»

Беседуем о жизни. Из всего кружка только мы и Флобер,

три меланхолика, жалеем, что родились.

Затем разговор касается женского вопроса и мальтузиан

ства: «Я слишком люблю своих детей, чтобы дать им жизнь», —

говорит Тэн. Сен-Виктор негодует во имя природы.

Потом говорим о здоровье древних, об уравновешенности

и цельности античного мира, о подлинной мудрости, предшест

вовавшей стоицизму, о будущем, о прогрессе.

— Заселение пустующих земель и открытие великих

истин — вот будущее, — говорит Тэн. — Я подытоживаю в двух

словах: будущее должно принести уменьшение чувствительно

сти и усиление деятельности.

— Да, — говорим мы. — Но здесь и кроется злополучное про

тиворечие. С тех пор как появилось человечество, его прогресс,

его достижения порождались чувствительностью. Оно с каждым

днем становится все более нервическим, истеричным. А что ка

сается этой деятельности, развитие которой вы приветствуете,

то не от нее ли проистекает современная меланхолия? Не ду

маете ли вы, что безысходная тоска нынешнего столетия проис

ходит от переутомления, спешки, перенапряжения, от бешеной

работы, натянутых до предела нервов, от чрезмерного произ

водства — во всех смыслах?

Потом речь заходит о величайшем зле нашего времени, свя

занном с женщиной и, особенно, с характером современной

любви. Это уже не любовь древних — тихая, безмятежная,

почти гигиеническая. На женщину не смотрят более как на

плодовитую самку и сладкую утеху. Мы видим в ней как бы

идеальную цель всех наших стремлений. Мы делаем ее средо

точием и алтарем всех наших ощущений — горестных, болез-

460

ненных, исступленных, пряных. В ней и через нее мы ищем

удовлетворения своей разнузданности и ненасытности. Мы ра

зучились просто и без всякого умничанья спать с женщиной.

27 мая.

< . . . > Смех, вызываемый комическими актерами, не достав

ляет мне ни радости, ни веселья. Для меня это нервное состоя

ние, пароксизм, — одна из разновидностей эпилепсии. < . . . >

Автор в своем произведении, как полиция в городе, должен

находиться везде и нигде.

28 мая.

Чтобы заставить нас примириться с жизнью, богу пришлось

отнять у нас ее половину. Не будь сна, когда временно умирают

печали и страдания, человек не вытерпел бы до смерти. < . . . >

Нас сравнивали со многими людьми. Человек, на которого