Дневник. Том 1

садно, что у меня не было вашего адреса!» *

30 сентября.

<...> Китайское и, особенно, японское искусство, которые

буржуа воспринимает как искусство неправдоподобного вы

мысла, почерпнуты в самой природе. Все, что создано этими ху

дожниками, заимствовано из наблюдения. Они изображают то,

что видят: необыкновенные краски неба, полосатый узор гриба,

прозрачность медузы. Их искусство, как и готическое, подра

жает природе.

В сущности, не будет парадоксальным утверждать, что и

японский альбом, и картина Ватто порождены глубоким изуче

нием природы. Совсем иное — у греков: их искусство — исклю

чая скульптуру — это подделка и вымысел. Их последнее сло

во — арабеска, витая чудовищность, изящная геометрия. < . . . >

Есть три вещи, управляющие человеческими поступками.

Вот они, в порядке возрастания их власти: любовь, корысть,

тщеславие. <...>

2 октября.

В пассаже Миреса разглядываю кружевной веер, с голуб

ками, клюющими тюльпаны на его паутинке, с перламутровой

ручкой, легкой, как кружево.

Этот веер вдруг открыл мне способ написать роман, замысел

475

которого давно уже мучает меня, — роман о благовоспитанной

любви благовоспитанной женщины. Глядя на этот веер, я поду

мал, что хорошо бы собрать коллекцию всех предметов, служа

щих выражением изящества в области ума, чувства, быта в

наши дни, а когда коллекция будет готова, расположиться для

работы над романом среди этих отборных, изысканных реа

лий. < . . . >

Теперь, когда аристократия — это всего лишь хамы, выжиги,

лионские мануфактурщики, ставшие миллионерами, люди, раз

богатевшие с помощью биржи, — вещи уже не должны больше

обладать тонкостью, изяществом, изысканностью: им нужно

лишь иметь богатый вид и дорого стоить. Мерзкая пища в на

ших ресторанах — очевидное тому доказательство.

8 октября, замок Круасси.

Современная аристократия — это деньги. И вот случай, ха

рактерный и примечательный для этой новой знати.

Молодой сын банкира Андре, живущего в Рантиньи, непода

леку отсюда, от нечего делать, ради мундира, стал военным. Он

был лейтенантом, имеющим трех денщиков, лейтенантом, офи

церы которого ссорились за право присутствовать на его ужи

нах, лейтенантом, чье имя придавало блеск полку. Но в често

любивом стремлении носить мундир и быть приглашенным ко

двору лейтенант разведчиков не учитывал серьезности и опас

ности своего звания: он не подумал о войне. Поэтому, когда

разразилась война с Италией, ему пришлось худо. Он полагал,

что обладатель ста пятидесяти тысяч ливров ренты, а в буду

щем — миллиона, не должен подвергаться опасности быть уби

тым, словно какой-нибудь нищий. Он был безутешен, страшился

за капитал, воплощенный в его особе, за судьбу миллионов,

представленных его шкурой. Его отец и мачеха держались та

ких же взглядов, поставили себя в смешное и нелепое положе

ние своими трусливыми ходатайствами и просьбами не посы

лать его в Италию. К счастью, его полк не попал на фронт;

и сразу после Виллафранкского договора * этот лейтенант-капи-

талист поторопился подать в отставку. Вот каковы новые дво

ряне — придворные Ротшильда.

12 октября.

Сегодня мы читаем несколько глав нашей «Жермини Ла-

серте».

Когда мы доходим до того места, где она рассказывает, как

476

приехала в Париж вся покрытая вшами *, Шарпантье говорит

нам, что, дабы не оскорбить публику, придется заменить вшей

«насекомыми». Что же это за властелин, эта публика, от кото

рой нужно всегда скрывать грубую правду! Какая же она же

манница, если от нее нужно скрывать вшивость бедняков? Ка

кое право имеет требовать, чтобы роман лгал ей и затушевы

вал для нее всю уродливость жизни?

Подвал, заменивший мансарду, — поразительная картина

современного прогресса и его лжи об улучшении жизненных

условий: вот что называют благосостоянием, которое спу

скается к низам! <...>

16 октября.

<...> Сегодня утром мне рассказывали, что один молодой

либерал по фамилии Лефевр-Понталис даже своего сынишку

выдрессировал для участия во всяких либеральных штучках и в

предвыборных махинациях. Мальчика зовут в гостиную. Его

спрашивают: «Что ты приготовил для поляков?» — «Ружья и

деньги». — «А для русских?» — «Пули!» Потом его одевают

зуавом, предварительно вдолбив ему героический ответ, и, когда

он возвращается в гостиную, его спрашивают, что он собирается

делать в этом костюме. «Хочу пойти посмотреть на карнаваль

ного быка!» — отвечает мальчик; он уже забыл возвышенные

слова и вернулся к своему пятилетнему возрасту. < . . . >

23 октября.

Я выбрасываю из рукописи «Жермини Ласерте» эти слиш

ком правдивые строки * — дело происходит во время ее родов,

в Бурб.

«Стоя у камина, две молодые ученицы-акушерки разговари

вали вполголоса. Жермини прислушалась и благодаря свой

ственной больным остроте чувств услышала все. Одна из уче

ниц рассказывала другой:

— Эта несчастная карлица! Знаешь, от кого она была бере

менна? От Геркулеса из балагана, где ее показывали. Пред

ставь себе...

Мы все собрались в амфитеатре. Было множество народа,

присутствовали все студенты... Комнату завесили от дневного

света. Поставили рефлектор, чтобы было лучше видно... На

столе амфитеатра, во всю его ширину, лежали матрацы; они об

разовали большую площадь, на которую падал свет от рефлек

тора... Возле стоял еще стол и на нем — все хирургические ин-

477

струменты. А рядом огромные тазы с тампонами величиной с

голову...

Вошел господин Дюбуа в сопровождении всей своей свиты.

Ему, видно, было не по себе, господину Дюбуа... И вот прино

сят какой-то тюк, настоящий тюк белья, и кладут на матрацы;

это и была карлица. Ах, какой ужас! Представь себе уродли

вую мужскую голову на толстом, совершенно белом теле: что-то

вроде большого жирного паука, — знаешь, какие бывают

осенью...

Господин Дюбуа стал ее уговаривать. Она, кажется, ничего

не поняла... Потом он вытащил из кармана два или три куска

сахара и положил возле нее на матраце.

Тут на голову ей набросили салфетку, чтобы она не видела;

два стажера держали ее за руки и что-то говорили ей... Госпо

дин Дюбуа взял скальпель и провел им по всему животу, вот

так, от пупка до самого низа... Натянутая кожа разошлась.

Показались жилы, синие, как у ободранного кролика. Он еще

раз провел скальпелем и разрезал мускулы. Живот стал весь

красный... Провел третий раз... Тут, милочка, я уже не видела

рук господина Дюбуа: он рылся там, внутри... Вытащил

ребенка. А потом... Ах, слушай, тут началось самое ужасное,

я закрыла глаза! Ей стали вкладывать огромные тампоны; они

входили все и исчезали там!.. А потом, когда их вытаскивали,

казалось, будто потрошат рыбу... просто дыра, милочка!

Наконец ее зашили, скрепили все это нитками и зажимами...

Уверяю тебя, если я проживу даже сто лет, все равно никогда

не забуду, что такое кесарево сечение!

— А как эта несчастная чувствует себя сейчас? — спросила

вторая акушерка.

— Неплохо... Но вот увидишь, с ней будет то же, что и с дру

гими... Через два или три дня у нее начнется столбняк. Сначала

ей будут разжимать зубы ножом, а потом придется выломать

их, чтобы заставить ее пить».

23 октября.

В наш век все превращается в способ делать карьеру: фи

лантропия, огородничество, рыбоводство. Сегодня я прочел в

газете о том, что существует жюри дегустации устриц. Вы ду