Дневник. Том 1

в этом квартале Парижа, до сих пор оставшемся провинциаль

ным. Войдя в большую комнату с двумя окнами на юг, мы за

стаем там старика, при виде которого вспоминается прекрас

ный, тонкий и благодушный профиль Кондорсе, запечатленный

Сент-Обеном. Это — г-н Вальферден. Вот он, среди барометров

и полотен Фрагонара, составляющих всю его жизнь, — больной,

страдающий, измученный астмой, еле живой, но еще находя

щий в себе силы подвести нас к картинам и своим слабым голо

сом благоговейно сказать им последнее прости. В глубине

алькова — его кровать, вокруг которой повсюду висят и теснятся

сепии Фрагонара, чтобы, проснувшись при свете ночника, кол

лекционер мог бросить на них первый взгляд и улыбнуться,

несмотря на лихорадку и бессонницу. В любителе чувствуется

знаток; и всегда на его устах — похвала уравновешенности дви

жения у Фрагонара: «Это — художник динамичный!» < . . . >

Трувиль, 10 июля.

< . . . > Историю можно было бы назвать Летописями жесто

кости человека по отношению к самому себе пли к другим.

Ничего, кроме войны, то есть смерти, или религии, то есть

умерщвления, — зла приносимого самому себе или другим. Го

мер или «Рамайяна».

Торговля есть искусство злоупотреблять необходимостью

или потребностью в ком-нибудь или в чем-нибудь.

468

19 июля.

В этот вечер солнце похоже на вишневую облатку для кон

вертов, наклеенную на жемчужные небо и море. Только

японцы отважились в своих альбомах с картинами отразить эту

странную игру природы.

23 июля.

Книга при своем появлении никогда не бывает шедевром:

она им становится. Гений — это талант умершего человека.

26 июля.

В этот вечер мутная голубизна неба теряется на горизонте

в оранжевой полосе, которая постепенно подергивается бледной

синевой. На эту синеву наложены неподвижные крупные пятна

облаков, подобные чудовищам, вырезанным из черной бумаги,

и китайским драконам, изваянным из дерева лиственницы. Ка

жется, что на это небо Доре уронил свою чернильницу и при

хотливые пятна своих гравюр. <...>

27 июля.

В Казино.

Под круглой шапочкой — диадемой из павлиньих перьев,

где сине-зеленый цвет обрамлен зеленовато-золотым, под этим

радужным венцом, — головка яркой блондинки с розовато-про-

зрачной кожей; на шее — небрежно повязанная муслиновая

косынка с кружевами; затем какая-то курточка из белой фла

нели, расшитая голубым сутажом. Это мадемуазель Декан,

дочь художника.

У всех женщин лицо наполовину скрыто черной кружевной

вуалеткой, узкой, как полумаска, чем еще подчеркивается

дразнящая прелесть улыбки, меж тем как лоб и глаза остаются

в прозрачной тени. У некоторых волосы придерживаются сзади

плетеными сеточками из кораллов. Платья подобраны, закреп

лены округлыми сборками при помощи розеток из лент, отчего

юбки становятся короче, открывая щиколотки. Затем — тяже

лые ожерелья из янтаря, горного хрусталя, серьги, как у тор¬

говки с Центрального рынка, все побрякушки взбесившейся

моды; большие белые трости в стиле Троншена, маленькие

мужские шляпы, красные манто, ботинки желтой кожи с бу¬

бенчиками, броская пестрота шотландских тканей, карнавал

469

утренних нарядов, в котором отразилось все — от Востока до

Пиренеев, от Шотландии до Черкесии, от салона до театра. И во

всем этом — яркая доминанта красного и белого, так красиво

выделяющегося то здесь, то там на фоне желтого пляжа, зеле

ного моря, синего неба.

Какой превосходный материал для художника светской

жизни, если б XIX век породил хоть одного такого! <...>

Давешнее свечение моря в темноте. Волны вдруг вспыхи

вают, как огни рампы, образуя целые лестницы света, и мед

ленно расстилаются по всей кромке пляжа, точно широкие

оборки газовых юбок взметают с песка алмазную пыль.

В литературе хорошо изображено только виденное пли вы

страданное.

6 августа.

Величайшее несчастье — родиться, как мы, в этот век, не

кстати, на перепутье между двумя эпохами: ведь мы взращены

И вскормлены идеями разума, рассудительности, здравого

смысла наших родителей — того вечно сомневающегося здра

вого смысла, что всегда говорит «нет» чужому мнению. Из-за

этого старозаветного воспитания мы привносим во все явления

жизни неуверенность, робость, колебания, несвойственные ны

нешнему молодому поколению. Одним словом, нам недостает

уменья рискнуть всем, сделать ставку в общей игре нынешнего

времени, недостает дерзости тех головорезов, которым XIX век

принес удачу, — от императора до биржевого игрока. <...>

11 августа.

<...> Изобразить в романе, какую рану женщина наносит

влюбленному мужчине, когда танцует: ведь в танце женщина

преображается в светскую, почти придворную даму, вне

запно утрачивая свой образ мыслей, свое обычное расположе

ние духа, свой, казалось бы, привычный характер. < . . . >

15 августа.

Читаю первую статью Сент-Бева о «Марии-Антуанетте».

Мне кажется, он почти прощает ее нам из уважения к императ

рице и опасений за свое будущее место сенатора. < . . . >

470

15 августа.

Она, вечно она! На улице, в казино, в Трувиле, в Довиле,

пешком, в коляске, на пляже, на детском празднике, на балу,

всегда и всюду,— это чудовище, это ничтожество, лишенное и

ума, и прелести, и обаяния, обладающее только элегантностью,

которую ей продает за сто тысяч франков в год ее портной; эта

женщина, случайно не родившаяся обезьяной, в платьях из

«русской кожи» с фермуарами, которые кажутся на ней безоб

разными, — со своей ныряющей походкой гусыни на обожжен

ных лапах, со своим туго затянутым, негнущимся телом, с де

ревянным, крикливым голосом; женщина, все заслуги и весь

шик которой сводятся к тому, что она ввела в моду Терезу из

«Альказара» и забулдыжную музыку, — эта поддельная ло

ретка, которая курит сигары в обществе, как лоретка, ведет

себя, как Кора *, и, пустая, как все девки, убивает время, как

они: играет с компанией де Морни в мисти до трех часов утра;

ее примеру следуют все безмозглые шлюхи из нынешнего офи

циального света и все куколки, свернувшие на дурную до

рожку — попавшие ко двору вместо того, чтобы идти плясать

в Мабиль; одним словом, это княгиня Меттерних! *

Я видел ее вчера, увижу завтра, кажется, я буду видеть ее

вечно, с ее немецким дылдой-мужем, этим надменным просто

филей, этим послом-пастушком в шляпе с лентами, похожим на

висбаденского метрдотеля, выступающего в пасторали.

Осмуа близ Эврэ, 18 августа.

Вместе с семейством д'Осмуа мы идем навестить их приход

ского священника в Шампиньи. Он занят тем, что со своей слу

жанкой сцеживает из бочки вино. Завидя нас, он исчезает и

возвращается в сутане, но, приоткрыв к нам дверь, еще продол

жает застегивать пуговицы, как женщина, кончающая оде

ваться.

Это типичный крестьянин, который нашел себе легкое ре

месло, предпочтя требник плугу и яства за столом у г-жи гра

фини — обеду на кухне. Он никогда не читает проповеди, боясь

наскучить г-же д'Осмуа, а два-три раза в году, когда без пропо

веди нельзя обойтись, он, проходя мимо скамьи владелицы

замка, говорит, покаянно и сокрушенно разводя руками: «При

ходится, ничего не поделаешь!»

Окна выходят в сад, где видны розы и голубка, стоящая на

разбитом горшке. Он предложил нам груши «дамские ляжки»,

471

и когда мы расхохотались, услышав это название из его уст, он