Немцы в городе (СИ)

Убедившись, что парень всё-таки благополучно оказался внутри здания, а не рухнул на мостовую, Шнайдер наконец захлопывает окно и по стеночке сползает на чердачный пол. Он отчего-то зажимает рот ладонью, хотя плакать или кричать совсем не хочется. Он словно боится, что сердце, которое уже давно вибрирует крупной дрожью в самом горле, вот-вот выпрыгнет наружу. Ему частенько доводилось испытывать страх, особенно по молодости. Он боялся родителей, учителей, пастора, сутенёров и любовников, любящих распускать руки почём зря. Старшеклассников и хулиганов только он никогда не боялся — хотя бы от части естественных детских страхов в своё время его уберегло знакомство с Тиллем. Он боялся за себя, когда оказывался в западне, когда был потерян, когда не видел выхода. Но страх, поглотивший его сейчас — это страх совершенно иного порядка. Это ужас, по сравнению с которым все остальные ужасы меркнут на ужасном небосклоне. Впервые за свои сорок он ощутил страх за другого человека. Не другого, а за другого, не за себя, а за другого. Это так ново и это шокирует. Стоит ему зажмуриться, как силуэт крадущегося по карнизу на уровне третьего этажа парня вновь встаёт перед глазами. Ему в спину дует ледяной ветер, его суставы замёрзли настолько, что утеряли гибкость, и Шнайдер смотрит ему вслед, задаваясь лишь одним вопросом: зачем? Зачем он готов оступиться, упасть и разбиться? Зачем он не боится оставить этот мир без себя? Глупость или желание привлечь к себе внимание таким вот дурацким, детским способом? Шнайдер отчётливо понимает, что оправдания подобному безрассудству быть не может. Тем больнее это осознание: сколько раз он поступал также, не задумываясь о тех, кто рядом? Сердце немного унялось, но Шнайдер всё ещё дышит тем страхом, что заставил его опуститься на грязный пол и зажимать рот рукой. Каким же идиотом он был! И почему он понял это только сейчас, когда без пяти минут было поздно? Но всё обошлось. А обошлось — значит, ещё не поздно.

Шнайдер бредёт к себе. Для этого ему всё-таки приходится преодолеть гостиную Тиллевой квартиры. Комната полна людей, и несомненно, грандиозное собрание занято обсуждением чего-то важного. Пока Шнайдер молча делал свои несколько шагов через помещение, он чувствовал заинтересованные взгляды в спину, но ни обернулся, ни словом не обмолвился.

Уже заперевшись у себя, уже закутавшись в одеяло, он услышал стук в дверь.

— Эй, с тобой всё в порядке? — надо же, Пауль всё ещё беспокоится. Он святой.

— Да, Ландерс, я сплю.

— Ну ладно, пока.

Звук удаляющихся вверх по лестнице шагов умолк окончательно и, почувствовав себя в абсолютной безопасности, Шнайдер набирает сообщение: “Я всё понял. Можешь не отвечать — я знаю, что ты в порядке. И я всё понял”. Ответа он не ждёт и вскоре отправляется в царство сна, с тяжёлыми мыслями, но лёгким сердцем, и впервые за последние дни ему не страшно засыпать.

На следующий день, подойдя к своему кабинету ровно к девяти, Стас с двойственным чувством обнаруживает тот закрытым. Либо идиотский цирк с услужливым Шнаем перенесли на какую-то другую точку — мало ли, где ещё фикусы надо протереть, либо что-то случилось. Но вечернее сообщение вселяет надежду на то, что хотя бы на этот раз всё обойдётся, а может быть даже наладится. Предчувствие его не обмануло: не успел он расположиться за рабочим столом и загрузить компьютер, как в дверь постучали. Не в дверь, конечно, а в дверной косяк — ведь дверь по привычке он оставил распахнутой настежь. Подняв глаза, он увидел улыбку. В дверном проёме стоит Фрау Шнайдер при полном параде: в бледно-голубом костюме излюбленного фасона — узкая юбка до колен и укороченный приталенный жакет, из-под глубокого V-образного выреза которого выглядывает лёгкая белая блузка с гофрированным воротником-стойкой. Воротник выполнен с закосом под моду викторианского периода, лицо Фрау сегодня по-особенному, даже чрезмерно выбелено, а локоны разделены косым пробором и уложены с помощью заколок и лака. Всё вместе это придаёт образу некой кукольности, будто Фрау только что сошла с витрины магазина коллекционных фарфоровых манекенов. Образ дополняют белые колготки (полюбила она их, нечего сказать) и серебристые ботильоны всё того же нео-викторианского фасона. Ботильоны столь же неуместны, сколь и чисты. На исходе зимы город купается в грязи, а Фрау Шнайдер словно только что извлекла их из магазинной коробки, надела и пошла. Возникает ощущение волшебства — обманчивое ощущение, будто бы к этому человеку грязь не липнет.

— Станислав Константинович, доброе утро. Какие будут поручения на сегодня?

Потерявший дар речи Стас не сразу находит в себе силы оторвать взгляд от великолепного зрелища. Сегодня она, как в первую ночь их знакомства — загадочная до ужаса, или как в их первую ночь близости — своя и желанная. Сбросив наваждение, он наконец находится, что ответить:

— Шнай, а где твоя куртка? Ты что, прямо так... пришёл?

— Нет конечно — зачем пачкаться, да и холодно на улице. Меня Лоренц довёз.

— А что, больше ни у кого никаких поручений для тебя не нашлось? Здание большое — походи, поспрашивай, а мне... нужна тишина.

— Я уже поспрашивал, но Флаке без разговоров направил меня сюда. Так что, ничего не поделаешь.

Стас собрался было выругаться в нервном порыве, но вдруг понял, что ругательства сегодня на язык не идут. Что-то в нём изменилось, и он пока ещё точно не знает — хорошо это или плохо.

— Ладно. Там в шкафу, справа от вешалки, копии всех договоров с заказчиками. Разбери их и рассортируй по регионам и суммарным объёмам заказов — от Дальнего Востока на запад и от самых крупных к мелким.

Сам толком не понял, что сказал. Оба прекрасно осознают, что это игра: все договоры существуют в электронном виде, а распечатки в двадцать первом веке — скорее дурная привычка, нежели сколь-либо обоснованная необходимость. Но Фрау с энтузиазмом погружается в работу, сперва вывалив с полок шкафа все бумаги на пустующий в углу диван, а затем с маниакальной сосредоточенностью перелистывая каждую и раскладывая изученные в одним ей известным способом упорядоченные стопочки. При этом она молчит, движется абсолютно бесшумно и даже почти не шелестит бумагами, и в один прекрасный момент Стасу даже начинает казаться, что ему удастся-таки представить, что её вообще здесь нет, и сконцентрироваться на своих делах. Через неделю командировка в Сочи. Российский юг на заре межсезонья — и ни туда, и ни сюда. Сомнительное удовольствие его ожидает. Но он дал себе наказ сосредоточиться на заказах, а заодно, вдали и от родного города с его безумствами, и от шумных одногруппников, поджидающих его в Москве, побыть наедине с собой, покопаться в себе, разобраться...

— Станислав Константинович, извините, что отвлекаю, сделать Вам кофе? Или чай?

И ведь извинилась, теперь даже не отругаешь. Стас готов признаться, что предложенная роль босса поневоле начинает ему нравится. Вот уж чего он от себя не ожидал, так это властных замашек. Интересно, чья вина: резко подскочившего в последнее время уровня доходов или наигранно услужливого поведения прекрасной Фрау? Даже думать не хочется.

Разобравшись с бумажками, Фрау, не дожидаясь ни разрешения, ни распоряжения, берётся за уборку. Раздобыв у техничек в подсобке ведро со шваброй, она тщательно промывает каждый уголок кабинета — даже те, до которых штатная уборщица, заглядывающая сюда два раза в неделю, не доходила, наверное, никогда. Физические данные позволяют ей ловко передвинуть и кадку с фикусом, и шкафы, и диван. Когда же с полами покончено, она проходится влажным куском микрофибры по всем горизонтальным поверхностям, дотянувшись и до “крыш” шкафов, и до карнизов. Всё это время Стас сосредоточенно разрабатывает график встреч в рамках предстоящей поездки и делает вид, будто происходящее вокруг его совсем не касается. И всё же на Шнайдера невозможно не смотреть: рост под метр девяносто, ноги от ушей, ладное телосложение, густые кудри и мордашка грустного ангела — при рождении этот парень выиграл в генетическую лотерею. Многим и мечтать не приходится о том, чтобы обладать хотя бы частью его достоинств, хотя бы долей его совершенства. Но оно и к лучшему — если бы в мире все были особенными, то по-настоящему особенных совсем бы не осталось.