Немцы в городе (СИ)

Это Круспе. С каких пор его интересуют производственные моменты?

— Слушаюсь и повинуюсь, мой господин, — отвечает Шнай так тихо, что слова его способен разобрать лишь тот, кто рядом. Не Круспе.

Шнайдер исчезает. Он покидает пределы внутреннего дворика с опущенной головой. Какой он красивый и чудесный, как завораживающе блестят его кудри на предвесеннем солнце. Это магия. Простая чёрная магия.

— Если вкратце, то расклад такой. Они говорят, что Кречетов связался с ними, предложив ММК на откуп. Услуга за услугу — им собственность, ему — избавление от врагов.

— Это как раз понятно. Непонятна вторая рокировочка. Личные счёты больших русских боссов? Ну, говори.

Со стороны может показаться, что Флаке слишком строг с Олли. Будто бы тот у него в подчинении, будто бы тот чем-то провинился. Но проза жизни такова, что подобный тон порой — единственный способ донести до Риделя информацию или суть вопроса.

— Якобы, у их олигарха — кажется, его фамилия Орлов — и так всё на мази. Кречетов обратился к нему с предложением отжать нашу фабрику. У того сеть мебельных фабрик по всей стране, а лишняя, к тому же только что отремонтированная и с самым передовым оборудованием, не помешает. Но сибирский олигарх не играет по мелочам. Для него очередная фабрика — это мелочи. Флаке, ты понимаешь, когда они нам с Дианой там, возле сквера, наперебой пытались что-то объяснить, я очень скоро перестал вникать. Потому что я всё понял. Я понял, почему ему не интересна наша компания. И ты сейчас тоже поймёшь, потому что уж кто-кто, а ты, Флаке Лоренц, точно это знаешь. Просто их босс в начале девяностых начинал в одной связке с нашим генералом. Они начинали с мелкого рэкета. Потом Кречетов ушёл в службисты, а Орлов поймал момент и удрал в Сибирь — делать большой бизнес. Больше двадцати лет прошло, и сегодня… Кречетов — кандидат в губернаторы одной несчастной захолустной области, а Орлов — очень, очень, о-о-очень богатый человек. Ты понимаешь.

Флаке хмыкнул себе под нос, растянул бесформенные губы в своей фирменной улыбке и сощурил яркие глаза за толстыми линзами. Он понимает. Когда у тебя очень, очень много денег, наступает момент, и тебе хочется большего. Нет, не ещё больше денег — по закону накопления капитала, если распоряжаться имеющимися средствами верно, то они будут преумножаться уже даже и без твоих личных стараний. Внезапно наступает день, когда ты понимаешь, что деньги, а также всё, что можно за них купить, уже тебе не по масштабу. Ты — как школьник, выросший из детсадовских штанишек. Твои интересы больше не исчисляются денежным эквивалентом. Ты хочешь… быть богом. Не в рамках частных вечеринок для избранных, а в рамках всего мира. Даже если мир этот имеет границы, и даже если границы эти тесные. А боги не довольствуются роскошью. Как там в поговорке говорится — в гробу карманов нет? Боги вершат судьбы и делают историю. Сам Флаке познакомился с этим чувством в свои двадцать шесть — и хотя он всегда чурался роскоши, а самоутверждаться, покупая чужое восхищение, было ниже его достоинства, всё же денежные штанишки он перерос, и весьма рано. Он помнит, как пошёл в офис местного отделения общества профсоюзов и поинтересовался, как он может помочь движению. На него посмотрели, как на идиота, и сухо отрезали: деньгами. Тогда Лоренц сказал, что за деньгами дело не станет, но что он будет с этого иметь? И председатель конторы уже гораздо более заинтересованным и доверительным тоном шепнул ему на ушко: “Общественные организации вроде нашей борятся за права трудящихся. Это значит, что мы боремся против капиталистов. Ну, а если Вам вдруг угодно будет стать крупным спонсором, то как знать, господин Лоренц, возможно однажды мы применим все наши обширные навыки по борьбе с толстосумами против тех, на кого лично Вы укажете пальчиком”. Тогда Лоренц не улыбнулся даже — ему неудобно было. Но сейчас, заперевшись с Риделем на приватную беседу в Линдеманновском кабинете, он улыбается. Он знает, что нужно этому сибирскому толстосуму. Он предполагает, что тот, получив предложение бывшего подельника, выставил условием своего содействия открыть ему двери в регион. Влияние, инвестиции, личные и деловые интересы… Но не для того гордый генерал тут уже два десятка лет почву окучивает, чтобы делиться влиянием с каким-то пришлым набежчиком. Наверняка, Кречетов уже осознал свою ошибку и сто раз пожалел о том, что связался с бывшим дружком. А вот сам бывший дружок… Пока его мотивы не понятны: либо он и вправду позарился на место в правящей верхушке региона, пусть и через ставленников, либо личные мотивы. Личная неприязнь двух бандюков в преддверии региональных выборов — какая прелесть. И его, Лоренцево детище, вдруг совершенно внезапно выступило в этой игре разменной монетой. Неожиданно и неприятно. Даже страшновато. Но не всё потеряно.

— Олли, а под словом “устранить” они что имели в виду?

— Я не понял, Флак. Знаешь, после разговора, когда они наконец свалили из моей машины, мы с Дианой ещё долго там сидели. В тишине ночного сквера, не желая никуда уезжать. Мы долго говорили. Ей страшно было за всех, а мне — за неё. И мы не сошлись во мнениях. Ей показалось, что они просто не хотят допустить, чтобы Кречетов избрался. А мне показалось, что под “устранением” они имели в виду… То же, что и я обычно имею в виду в таких ситуациях. Ты понимаешь?

— Ага... Знаешь, Ридель, как это называется? Таскать каштаны из огня чужими руками.

— Что? Не мудри, Лоренц, я не по этой части. Выражайся доступнее.

— Хотят и рыбку съесть, и косточкой не подавиться. На чужом горбу в рай въехать.

— Ты давай изъясняйся человеческим языком, или я пошёл…

— Погоди, Олли, не нервничай. Ибо есть такой каштан, раздобыв который мы избавимся от Кречетова одним махом и во всех смыслах. Это — список из генеральского сейфа. Знаю, мы уже давно на него подзабили, но видимо, придётся вернуться к изначальному плану.

Ридель состроил такую загадочную физиономию, которую редко можно увидеть на его непроницаемом лице. Распахнул свои и без того огромные глазищи в выражении детского удивления, сжал изящно очерченные губы в уголках на манер улыбки Джоконды и вскинул тонкие тёмные брови вверх. Иногда даже до самых отъявленных тугодумов доходят самые неочевидные вещи.

— Если ты хочешь, чтобы мы вернулись к разработке плана по изъятию этого списка, то я — за. С чего начнём?

— Сам подумай, с чего начать, и я подумаю, и все пускай подумают. Только думать нужно быстро, чётко и конкретно — мы стеснены во времени. А ещё у нас нет права на ошибку. Либо стопроцентный результат, либо нам конец.

— Я никогда не смогу простить тебя, Шнай, — Стас прячет глаза, будто бы это он — тот, кому есть, чего стыдиться. — То, что ты сделал, называется предательством. Я всё знаю, не возражай мне. Я знаю, что измены не было. Предательство от этого не перестаёт быть предательством.

Шнайдер не отвечает. Его взгляд устремлён в землю, его глаза при этом такие мутные, будто бы их канцелярским клеем залили.

Рабочий день давно закончен, они сидят на холодной лавочке на Ленинской, недалеко от тридцать шестого дома. Люди ходят-бродят вокруг, на них не обращая внимания. Февраль разочаровывает поздними закатами, длинными днями. Февраль разочаровывает.

— Ты, по крайней мере, уже сидишь рядом. Никуда не бежишь. Это уже что-то.

— Это не что-то, это — всё. Это — лимит. Конец, Шнай. Ты понял?

Шнай не отвечает. Как школьница, пристыжённая строгими родителями за плохие оценки, он продолжает таращиться в землю. Играет? Снова лжёт?

— Я не наглый по природе, ты знаешь. Но сейчас я хочу понаглеть. Пойдём на крышу — встретим закат. Возьмём вина. Если тебе так удобнее — считай это прощанием. Просто тогда, на крыше, я почувствовал нечто такое, чем хотел бы поделиться с тобой. Не откажи — пойдём.

До ближайшего “Магнита” путь неблизкий — все до сих пор не перестают удивляться, почему Круспе с завидным упрямством продолжает бегать за покупками именно туда. Толи тамошнее пиво кажется ему особенно приятным, толи тамошние продавщицы. Им невдомёк, что для Круспе пешие прогулки до “Магнита” давно стали своего рода ритуалом — по дороге туда он думает о своей жизни, а он не так-то часто о ней думает, как того от него можно было бы ожидать. По дороге обратно он думает о своём будущем. Дымит приклеенной к нижней губе сигаретой, роняя пепел на ворот пальто — обе руки у него как правило заняты тяжёлыми пластиковыми пакетами, под завязку набитыми всякой снедью и выпивкой эконом-класса. Сам он приучился называть эти ритуальные прогулки “проветриванием мозгов”, но по факту они лишь засоряют мозги, забивая их тягостными думами, иногда просто неподъёмными, но Круспе давно уже сам для себя решил, что не прекратит этих прогулок, пока, наконец, не найдёт всех ответов. Зачем жить, как жить и стóит ли жить. Пока он ещё далёк от того, чтобы забыть дорогу до дурацкого супермаркета, но он уже гораздо ближе к новому себе, чем в начале пути.