Немцы в городе (СИ)

— Достаточно коллективного творчества, переходим к разделению труда, — он прикладывает палец к сжавшимся в нить губам и сосредоточенно осматривает аудиторию. — Круспе: ищи программера. Эти идиоты любят светиться в сетях, считая себя, иногда небеспричинно, неуловимыми Джо. По себе знаю. Как — уже не дело десятое, теперь это твоё дело. Тебе в помощь Ольга. Диана и Олли — окучивайте Кирюшу, как хотите. Девочка — лаской, Ридель — как умеет. Если понадобятся темы для шантажа — обращайтесь к Круспе. Если понадобятся деньги для подкупа — вы знаете, где у вас кошелёк. Все остальные... извините, ребят, вы ни на что не годитесь. В плане фейковых коммунальщиков, я имею в виду! Объединяйтесь и продолжайте думать — как, как и как попасть в здание, не вызвав подозрения. Думайте.

Все остальные — это Ландерс, примкнувшая к нему Машка (с тех пор, как он проболтался ей об идее всероссийского турне с группой грядущим летом, она назначила себя менеджером, продюсером и пиар-директором проекта и с назойливостью осенней мухи преследовала его, требуя дать задание. Ну хоть какое-нибудь!), и ещё хорошей идеей Флаке посчитал добавить им во вспоможение Володьку. Конечно, кандидат в губернаторы сам на дело не пойдёт, и вообще светиться не должен, но пусть в кои-то веки поработает в качестве мозгового центра: уж что-что, а в системах обеспечения безопасности офисных зданий и методах работы городских коммунальных служб он сечёт. Теоретически к этой же группе следовало бы присоединить и Стаса со Шнаем — друзья всё никак не могут привыкнуть не называть их имена в единой связке — но оба на собрании отсутствуют. Шнай у себя — хандрит, запершись в квартире, а где руководитель отдела продаж — никто не знает.

— Что сидим? За работу! — Флаке настолько вошёл в роль большого босса, что даже прихлопнул подобно тому, как делают футбольные тренеры, подгоняя своих ленивых подопечных. — И что это вы все на нас с Тилльхеном так смотрите? Думаете, пока вы будете ломать головы и копья, мы с ним запрёмся в комнате и выпьем по коктейльчику?

Сейчас даже Тилль уже смотрит на друга с подозрением.

— Выходи из образа, деятель. Лучше скажи — и правда, чем мы-то с тобой займёмся?

— Всё в порядке, милый. Мы будем делить шкуру неубитого медведя.

— Задолбал загадками говорить, — вклинивается Ридель: его бесят любые фразеологизмы, метафоры и прочие иносказания, ибо он категорически не в состоянии их понять. — Бросай уже!

— Спокойно, Оливер. Пока вы все, каждый в своей области, будете думать, как раздобыть список, мы с Тиллем подумаем, как им распорядиться. Не, ну в самом деле — это должен быть фурор, а не пшик. Бомба, а не пук.

— Достал. — Ридель поднимается с кресла и направляется к выходу. — Диана, пойдём. У тебя завтра эфир на радио и встреча с обманутыми дольщиками. А про Кирюшу что-то ты мне раньше не рассказывала...

Довольная таким наивным проявлением ревности, да ещё и публичным, Диана, оживившись, поднимается с того же кресла — они спокойно уместились на нём вдвоём — и идёт обуваться. “Когда всё, ВСЁ это закончится”, — были её слова. Потеребив колечко на безымянном пальчике левой руки, она ловит себя на смутном чувстве страха. А ведь ВСЁ закончится уже очень скоро: до выборов три недели, а до того момента им ещё предстоит раздобыть список, и тогда... Чем именно всё это закончится, никто не знает. Но ей придётся сдержать слово и сходить с Риделем в ЗАГС. Если, конечно, всё будет в порядке. С ними обоими.

Карабкающийся по стальным ступеням вниз, с крыши, Стас словно разрываем надвое. Он одновременно и безумно рад тому, что весь этот сюр, вся безумная фантасмагория, в которую стараниями Шная вылился этот вечер, подходит к концу, с другой стороны, он не может не признаться себе в том, что переживает за человека, следующего впереди, и опасается оставлять его одного. Окончательно затерявшись в собственных мыслях, он приземляется на пол чердака, погружённого почти в полную темноту — освещение на дополнительном этаже выключенo, и лишь чердачные окошки пропускают внутрь свет ночного города, рассеивающийся по пустому пространству чердака рассыпчатой лунной пыльцой. Запутавшись в собственных ногах, Стас чуть не падает, и тут же упирается носом в широкую и такую знакомую спину Шная. Он же видел, как тот исчезал в отверстии люка, ведущего с чердака в комнату Тилля! Почему он вернулся?

— Я не хочу туда идти, — не дожидаясь вопроса, выдаёт тот. — Там все. В гостиной. Придётся через неё проходить...

— Ну и что? — очередная волна раздражения накрывает парня.

— Тебе тоже придётся. Как это будет выглядеть?

И то верно. Стас прислоняется к некогда совсем свежей, а нынче уже успевшей изрядно запылиться белой кирпичной кладке, отделяющей вертикаль первого этажa от соседнего, и в абсолютной тишине закуривает. За все три минуты, что тлела сигарета, Шнай не попытался ни подойти, ни заговорить. Затушив брошенный на пол окурок, Стас для себя решает, что Шнай проверку прошёл. Конечно, то, что он собирается сейчас сделать — бессмысленная бравада. Но как же сильно́ искушение!

— Ладно, тогда я пошёл, а ты здесь оставайся.

Вместо люка Стас направляется к окнам. Это уже не те окошки, что он помнит с той самой ночи, когда додумался проникнуть в квартиру босса через соседний подъезд. Сегодня в проёмах старинной стены красуются новенькие тройные стеклопакеты, уже немного грязные, но всё же надёжные — это они ограждают чердак да и всю вертикаль этажа от излишнего шума и холода. Повернув ручку на крайней к кирпичной стене раме, он отворяет окно, позволяя лютому февральскому ветру ворваться в прогретое пространство.

— Эй, ты куда! — Шнай почти кричит, но с места нe двигается. Его испуг непритворен.

— Я домой, и ты иди. Только окно за мной закрой — не май месяц.

С этими словами Стас по знакомому уже алгоритму свешивает ноги через условный подоконник, разворачивается к улице задом, руками держится за край окна, плавно двигаясь ими вправо по объёмной лепнине, цепляясь пальцами за бaрельеф, а ногами перебирая по узкому кирпичному выступу на уровне чердачного пола, только с внешней стороны здания. О том, что в феврале, в отличие от октября, пологие поверхности имеют свойство покрываться корочкой льда, а выступы — обрастать метровыми сосульками, он отчего-то не подумал. Пальцы немеют от холода, ноги скользят, а ещё на дворе далеко не глубокая ночь, и наверняка его безумство прекрасно видно и снизу — припозднившимся прохожим, и со стороны — жильцам домов напротив. Стас уже готов проклясть себя за этот глупый, неоправданно рисковый поступок. Он думает, что для красочного финала ему только и остаётся, что рухнуть на землю, убившись о в кои-то веки расчищенную от снега пьяным дворником брусчатку, собрав вокруг своего мёртвого поломанного тела целую кучу зевак со смартфонами и удостоившись посмертной заметки в местной газете. Возможно, он даже получит премию Дарвина, хотя, как он её получит? За него даже некому будет прийти на церемонию награждения — ведь у него совсем, совсем никого не осталось. Так, развлекая себя безрадостными фантазиями, он добирается до первого чердачного окошка со стороны второго подъезда. Всего-то несколько метров, а он уже с жизнью успел проститься. То было рано, вот сейчас — в самую пору. О том, что трухлявые окна соседнего подъезда могут оказаться забитыми, он тоже не подумал. Пнув коленом хрупкое стекло, он не услышал ни звука. Так и есть: рама забита. Можно, конечно, размахнуться посильнее и попытаться выбить стекло, но качнись он чуть с большей амплитудой, скорее всего, равновесия ему не удержать. Всё ещё надеясь на лучшее, он максимально осторожно, очень медленно поворачивает голову влево... Худшее, что могло случиться, случилось: в соседнем окне, в том, из которого он несколько минут назад вынырнул в поисках приключений, торчит кучерявая голова. От ветра и темноты лица не видно, но, чёрт возьми, Шнайдер наблюдает! Какого чёрта он не свалил сразу же? Решив, что вернуться назад — значит добровольно отдаться в объятия позора, Стас делает глубокий вдох и продолжает движение вправо. Пальцы на руках уже почти не гнутся: они намертво вжимаются в лепнину, скользя вдоль неё, и Стас даже не представляет, как, доберись он до спасения, их потом разжимать. Ноги настолько напряжены, что заходятся мелкой дрожью: со стороны не видно, зато изнутри ощущается так, будто они почти уже отваливаются. Добравшись с горем пополам до следующего окна, парень снова заносит колено вперёд, и снова с тем же результатом. Последняя тень надежды готова его покинуть: сколько он может вот так карабкаться по стене? Сколько хватит сил? До ближайшего незабитого окна? А если такового не будет? А если на него нападёт голубь? А если он доберётся-таки до угла здания и упадёт, сдуваемый перекрёстными ветрами, которые, если верить Кингу, караулят любителей погулять по карнизам за каждым поворотом. А если... Фантазии больше ни на что не хватает, да она и не требуется: третье окно второго подъезда поддаётся коленному пинку и с грохотом распахивается, ударяя по внутренней поверхности стены рассохшимися рамами и неплотно в них удерживаемым хрупким стеклом. Стас просто ныряет внутрь наугад, не прицеливаясь и не просчитывая — он чувствует, что ещё секунда промедления, и рук от лепнины ему уже не оторвать, зато ноги готовы оторваться от выступа в любой момент. Больно ушибившись обоими коленями, парень долго растирает пальцы, греется. Вокруг так же пыльно, как и осенью. Те же голуби, та же грязь и помёт. Тогда, очутившись здесь впервые, он почувствовал себя идиотом, и сейчас готов поклясться, что даже не испытывает ностальгии по такому замечательному чувству — ведь оно никуда не делось! В слепом желании кому-то что-то доказать, проучить Шная, испытать себя и ещё бог знает что, он погрузился на самое дно кретинизма, вознёсся на вершины идиотизма, подумать только, в глупости он превзошёл даже Шнайдера. Вдоволь отсмеявшись беззвучным горьким смехом, больше похожим на истерические рыдания сумасшедшего, Стас знакомым уже маршрутом через дверцу в полу выпрыгивает на лестничную клетку третьего этажа и, как ни в чём не бывало, шагает прочь из подъезда, а затем — подальше от этого дома.