Немцы в городе (СИ)

Шнайдер и Стас до “Магнита” не идут — напротив тридцать шестого дома есть магазин “Красное и Белое”. Зная привычки своего бывшего, Стас хватает с полки первый попавшийся армянский коньяк, но тут же ловит недовольную сморщенную рожицу на лице спутника и ставит бутылку обратно. Вино так вино. Испанское красное (наверняка палёное). Две бутылки (на всякий случай). Когда они выходят обратно на улицу, сумерки становятся ещё гуще, ветер — ещё свежее.

— Пойдём, — Шнайдер следует к родному подъезду твёрдыми широкими шагами.

Они проходят уже знакомым ему путём — снова в квартире бабушки Тилля никого, снова все где-то пропадают, чем-то заняты, и сегодня такой расклад только на руку.

Стас забирается на крышу вторым. Захлопнув крышку люка и выпрямившись в полный рост, он чуть ли не падает — здесь, наверху, на пространстве, открытом всем ветрам, ветрá эти гуляют куда более мощными потоками, чем на земле. Но близость весны не скрыть и ледяным вихрям: сам воздух будто бы стал другим на вкус, на запах. В нём уже не чуешь снега — в нём чуешь промёрзшую землю, вот-вот готовую оттаять. Запах предвкушения. Запах обмана — ведь настоящей, цветущей весны в средней полосе России раньше апреля ждать не приходится. Пока Стас осматривается, невольно поражаясь, как красивы могут быть облезлые жестяные крыши старинных домов в закатных лучах почти весеннего солнца, пока он принюхивается к ветру, невольно кутаясь в совсем нетёплый шарф и натягивая воротник куртки повыше, Шнайдер уже вовсю хозяйничает. На крыше три кирпичных дымохода — по одному на каждый подъезд. Дом строили в девятнадцатом веке, а квартиры тогда отапливались печами. В двадцатых годах их оборудовали системами парового отопления, в тридцатых — наконец подключили к центральному, а дымоходы за ненадобностью и в целях безопасности заварили. О том, что этот невзрачный многоквартирный дом в центре провинциального городка пережил уже несколько эпох в развитии отечественного коммунального хозяйства, теперь свидетельствует лишь наличие кирпичных башенок на крыше — чистой воды рудимент.

— Стаканов не взяли, можно спуститься в квартиру… — Шнайдер разводит руками, в каждой из которых он держит по бутылке.

— Забей, — Стас выхватывает одну и, открутив крышку махом (он специально брал бутылки с крышкой, а не с пробкой), вызывающе смотрит на спутника.

Тот, не сразу уловив его замысел, наконец проделывает аналогичную манипуляцию со второй бутылкой — похоже, пить с ним из одной парень не намерен. Обидно.

— За тебя, — несмело улыбнувшись, он протягивает руку с ёмкостью вперёд.

— Не надо за меня. И чокаться не будем — у нас здесь вроде как похороны…

Ничего не ответив, Шнайдер делает первый глоток и закашливается.

— Осторожнее, — вполголоса бурчит Стас и тоже отхлёбывает, подспудно прилагая все усилия, чтобы самому не закашляться: бутылка-то тяжёлая, и оказавшись под наклоном, так и норовит выплюнуть всё своё содержимое прямо тебе в глотку, на лицо, на куртку — куда попало.

— Кислятина какая-то, — оторвавшись от горлышка, констатирует Шнайдер. — Но насчёт похорон, это ты погорячился. Никто же не умер.

— Тупо звучит, ты не находишь? — почему-то последняя фраза собеседника выводит Стаса из себя. — Никто не умер? Скажи спасибо своим друзьям. И вообще… давай показывай мне то, что собирался, и по домам.

— Ну смотри… — Шнайдер медленно подходит к парню, становится сзади, аккуратно приобнимает за плечи свободной рукой и заставляет пoвернуться на триста шестьдесят градусов. — Видишь? Скажи мне, что ты видишь?

Стас еле сдерживается, чтобы не спихнуть с себя чужую руку. Он напряжён, раздражён и всё происходящее его совсем не радует.

— Вижу крыши, небо, вижу, что ещё десять-пятнадцать минут, и наступит ночь.

— А что ты чувствуешь? — Шнайдер шипит ему на ухо, словно змей-искуситель. Шоу окончательно перестаёт быть для Стаса занятным — он намерен поскорее закончить эту бессмысленную сцену и оставить всё позади.

— Ничего. Немного прохладно. Ну и да — немного красиво… А ты… Что же такого увидел здесь ты, что решил сделать эту чёртову крышу своей могилой? Что?

Парень вырывается из удушливых во всех смыслах слова объятий и присасывается к бутылке, глотая вино без остановки сколько хватает дыхания.

— Я видел всё то же, что и ты. И захотел умереть — ты прав. Теперь ты понимаешь, насколько по-разному мы смотрим на вещи…

Стас ничего не в состоянии понять. Он продолжает стоять спиной к Шнаю — его неприятие ситуации настолько велико, что он даже не хочет больше его видеть. Но всё-таки придётся, хотя бы ради приличия. Нехотя он разворачивается и поднимает на Шнайдера глаза… Так и есть — случилось то, чего он больше всего опасался: губы у Шнайдера трясутся, руки — тоже. Нет, только не это, только без рыданий и давления на жалость. Это нечестно, это беспринципно. Это не по правилам!

— Не вздумай! Даже не смей! Я понимаю, что взывать к твоему чувству собственного достоинства бесполезно, но всё же — прекрати унижаться! Понимаю, что поздно, но пойми и ты — всё это уже не работает. Хватит! Хватит! — Стас сам не замечает, что переходит на крик. Вовремя одумавшись, он умолкает — не хватало ещё соседей взбудоражить, с него и так довольно нежелательной публичности.

Кажется, на этот раз до Шнайдера доходит смысл его слов, по крайней мере, он с видимым усилием пытается не разрыдаться, сцепливает обе ладони вокруг бутылки, усмиряя их дрожь. При этом взгляд его безумен и направлен строго на собеседника — не укрыться. Даже если снова отвернуться, он продолжит буравить спину, сверля насквозь, проделывая дырки в коже. Судорожно сглотнув, Дум подносит бутылку к губам обеими руками и присасывается к ней. Стас с напряжением наблюдает, как движется его кадык в такт глотательным движениям. И чего присосался, будто кто-то у него его ненаглядную бутылку отнимает? Вдруг Шнайдер глухо закашливается, и бордовая жидкость течёт сперва по его подбородку, затем и по шее — прямо за воротник.

— Блин, говорил же: аккуратнее, — следуя неведомому инстинкту, Стас подскакивает к Шнаю, вырывает бутылку из его рук, ставит обе на пол и принимается рукавом куртки вытирать всё ещё заходящегося в рваном кашле Шнайдера. До него не сразу доходит, что именно произошло, настолько внезапно всё это случилось: улучив момент, Шнайдер захватывает губами его кисть и, удерживая её уже ладонями, с диким остервенением расцеловывает его пальцы.

— Пусти, ненормальный, это уже ни в какие ворота не лезет, — он пытается вырваться, но куда там: Шнай крупнее и сильнее физически. Взяв парня в крепкое кольцо объятий, он сползает, обмякает, падает на колени, не выпуская его из плена. Уткнувшись носом в его куртку где-то в районе живота, он что-то бормочет — расслышать его трудно, а понять — ещё труднее.

— Я всю жизнь только и делаю, что унижаюсь, мне не привыкать, мне это не страшно, совсем не страшно, я всю жизнь готов унижаться, что угодно, как угодно, как скажешь, как пожелаешь, только дай мне повод… Надеяться дай мне повод, не ставь точку, позволь хотя бы думать, что всё можно вернуть. Это доверие ребят я смогу отработать, но как вернуть твоё… Придумай для меня любые испытания, любые пытки, не разговаривай со мной, не смотри даже на меня, но только не говори, что это конец…

— Шнай, Шнай, прекрати, ты за этим что ли меня сюда затащил… Шнай, это не честно, мы так не договаривались.

Сердце Стаса бьётся, как ненормальное — это от страха. И как он сразу не понял? Как увести теперь его обратно, вниз? Если бы вместо Шная здесь сейчас был кто-то другой, он бы как-нибудь вырвался и ушёл — взрослые люди так делают. Взрослые люди не обязаны отвечать за невменяемое поведение других взрослых людей. Но Шнай… Стас отчётливо понимает, что уйди он сейчас — и этот чокнутый теперь уже наверняка убьётся. Он же не в себе, и они на крыше. Тем временем Шнайдер всё теснее зарывается носом в его куртку, гуляет ладонями по его спине, и да — это страшно.

— Всё нечестно, я нечестный, я знаю, я плохой, ужасный, не веришь мне? Не верь — это правильно, но только не говори, что это навсегда. Только не оставляй меня без надежды. Даже если ты уже точно всё решил — обмани меня, скажи, что шанс есть… Мне не нужна правда, мне нужен смысл. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…