Немцы в городе (СИ)

— Медленно, не дёргайся, садись в машину, — голос над ухом незнакомый, и девушка удивляется, как это она прозевала звук шагов за собой, да и куда подевался Олли? Если он в автомобиле, то он просто не может не видеть происходящего на улице.

Запихнув Диану на переднее сиденье, неизвестный садится сзади. Свет в салоне выключен, но уличного вполне хватает, чтобы разглядеть: в машине они не одни. Рядом с Дианой, за рулём, сидит сам Олли. На неё он не смотрит — он смотрит в зеркало заднего вида, и, следуя его примеру, девушка глядит туда же и обнаруживает в нём отражение ещё одного незнакомого мужика. Тот держит Оливера на мушке. Ключей в зажигании не оказывается. Неловкие зеркальные переглядки между двумя заложниками и двумя вооружёнными незнакомцами длятся несколько секунд, пока один из них — тот, что сидит за Оливером, не прерывает молчания:

— Мы к вам с деловым предложением. От нашего начальства — к вашему. Помогите нам устранить Кречетова, и мы, так и быть, не разнесём вашу богадельню под названием “ММК” на щепки. Время на исполнение — до выборов. Думайте.

====== 32. Каштаны из огня (Стас и Шнай пытаются) ======

— И что это за нахуй? И что это за… Идите в жопу, — такого количества обсценной лексики из уст Стаса редко можно услышать, а если учесть, что в данный момент он находится на рабочем месте, в своём кабинете, то и вовсе — никогда.

Вернувшись с дачи в воскресенье вечером, он потратил все свои силы на то, чтобы выспаться. Зуд в правой руке не давал покоя: парень то и дело хватался за телефон, проверяя, нет ли новых сообщений, нет ли пропущенных звонков, набирая новые сообщения, готовясь к тому, чтобы сделать звонки, которые могли бы стать пропущенными кем-то другим. И каждый раз он мысленно бил себя по рукам, прикусывал язык, чертыхался и плевался. Швырял телефон на кровать, кресло или иную мягкую поверхность. Говорил себе: “Нет”, “Это всё”, и снова чертыхался. Его тело переполнял зуд. Он чесался весь изнутри — подобное чувство знакомо тем, кто когда-либо имел несчастье пасть жертвой аллергической реакции на красное вино. Стас чесался изнутри, краснел изнутри, умирал изнутри. Телефон не подавал признаков жизни. Нет новых сообщений, нет пропущенных звонков.

В понедельник утром он вышел на работу. С самого начала его смутило всё. Всё и все. Коллеги, избегающие его, прячущие глаза при случайной встрече в коридоре, отвечающие на недоумённое “В чём дело?” нелепым “Хорошо, а ты?”. Тилль, который вместо штампа по распечатке с месячным отчётом о продажах хлопнул ладонью. Диана, которая при встрече в курилке, не дожидаясь даже приветственной фразы, выдала: “МНЕПОРАУМЕНЯДЕБАТЫ!!!11″ и так и сбежала, сунув недокуренную сигарету мимо пепельницы — в подтаявший метровый сугроб. Сказка о голом короле, чувство, что вокруг все сумасшедшие, а ты один нормальный. Стас вернулся домой в шесть тридцать — непозволительно рано, непривычно рано. Он был слишком вымотан, чтобы думать, анализировать. Он посмотрел пару эпизодов дурацкого сериала про вампиров и вырубился без задних ног, без снов.

Потом был вторник. Да, вторник настал, и Стас, как обычно, прибыл на работу вовремя — нужно быть ну очень талантливым опаздуном, чтобы опоздать на работу, живя во Мценске, где все расстояния в случае необходимости свободно преодолеваются пешком. Выйдя из лифта, он достал из кармана ключ от кабинета, но, подойдя к двери, обнаружил своё рабочее помещение уже открытым.

Что, чёрт возьми, он делает? Что он делает здесь? Что он делает с его фикусом? Едва переступив порог кабинета, Стас стал свидетелем невероятного явления: Шнайдер собственной персоной, облачённый в широкие лёгкие джинсы, которые впору было бы назвать летними, самую рядовую чёрную футболку без логотипов или принтов и белые кеды — белые, в конце февраля — белые кеды, вытирал пыль с листьев древнего фикуса. Влажной тряпкой поглаживая каждый мясистый лист, будто те были живыми, разговаривая с ними, дуя на них.

— И что это за нахуй? И что это за… Идите в жопу, — Стас собирался сделать этот блестящий набор слов своей финальной фразой в их со Шнайдером истории взаимоотношений, но ему не позволили.

— Погоди, не убегай, — голос в спину ранит резче самого острого ножа. — Сделать тебе кофе?

Кофе… Фикус… И Шнай в его кабинете…

— Что Ты Здесь Делаешь, — именно так, и никак иначе. Это не вопрос — это наезд.

— Работаю… Вот договор.

Да он издевается! Шнайдер извлекает из кармана джинсов какую-то скомканную убогую ксерокопию и протягивает её Стасу. Тот даже не собирается брать эту гадость в руки.

— Станислав Константинович, сделать Вам кофе? — в этой интонации столько насмешки, или это только кажется? В этом голосе столько слабости — и это уже не кажется. Это невыносимо.

Стас бежит вниз по ступеням здания, игнорируя лифт — в ожидании лифта его могут догнать, настигнуть, заставить смотреть на себя. Нет уж, не надо ему такого счастья.

В курилке, как назло, пусто. Ни Дианы, ни девчонок из бухгалтерии, ни тех, что из отдела кадров. Работяги курят у себя в цехах — не за станками конечно, но на входе. Число же курильщиков, посещающих заветное местечко во внутреннем дворике офисного корпуса, весьма ограничено. Курильщики — это секта такая. Совместное поглощение дыма не добавляет людям ни доверия, ни приязни друг к другу, но оно объединяет. Слава Колумбу. Слава традиции. Курилка — место сакральное, убежище для посвящённых. Шнай в их число никогда не входил. И всё же сейчас он здесь. Он здесь, он вдыхает ядовитые пары чужих выдохов, он топчется на месте. Он здесь лишний. Он здесь… неправильный.

— Шнай, что тебе нужно? Когда закончишь с фикусом, будь добр — освободи мой кабинет от своего присутствия. Мне нужно поработать.

“Не смотрят друг на друга” — не совсем верное определение. Шнай смотрит на Стаса, очень даже смотрит, а Стас смотрит на кирпичную стену здания. Он готов смотреть куда угодно, хоть чёрту лысому в его лысую задницу, лишь бы не сгорать, не пылать, не исходиться на ядовитые испарения.

— Ты даже не хочешь меня ни о чём спросить? — в голосе Шнайдера ни претензии, ни упрёка. Лишь надежда. Спросить — значит завязать беседу. Значит — выйти на контакт. Значит — проявить неравнодушие.

Стас не готов ни к первому, ни ко второму, ни к третьему. Но ему есть, что спросить. Никакой насущной необходимости — просто внутренний зуд.

— Вопрос на вопрос, ответ на ответ. Но ты первый.

Отличный ход. Он прощупает его мотивы, прочтёт его мысли. Вопрос, который Шнайдер сочтёт нужным задать без возможности переиграть ситуацию, скажет о нём всё.

— Хорошо. Почему по отчеству ты Константинович, если сам говорил, что отца у тебя нет?

Это не шах и не мат — это пинок под дых. Что, блять? Что, ты серьёзно? Это твой вопрос?

— В советские времена, да и сейчас вроде тоже, графа “Отчество” при регистрации новорожденного в ЗАГСе была обязательной к заполнению. Поэтому матери-одиночки в основном заполняли её в соответствии с именем собственных отцов. Чтоб не пустовала. Моего деда звали Константин…

— Понятно. Теперь твой вопрос.

— Он у меня один, и ты знаешь какой. — Парень выдерживает паузу, понадеявшись толи на сообразительность, толи на порядочность собеседника. Поняв, что читать его мысли никто не собирается, он раздражённо конкретизирует: — Мой вопрос: ПО-ЧЕ-МУ?

Шнай делает вид, что с увлечением рассматривает носки своих белоснежных кедов. На дворе грязь и слякоть, оттепель и химикаты на скользких тропинках, а его ноги белеют на всю округу, словно тапочки покойника.

— Я знал, что ты это спросишь.

— Да неужели? И наверняка приготовил ответ заранее?

Стас давно уже не курит. Он поглощён игрой.

— Нет. Ибо любой мой ответ прозвучит дешёвой заготовкой, отговоркой, оправданием.

— А если на чистоту?

— А если на чистоту, то ты ничего обо мне не знаешь. Как и я о тебе. Я даже про отчество не знал. Просто я… тебя…

— Эй, дива, а не помочь ли тебе с разгрузкой грузовика? Шурупы и уголки — они, знаешь ли, мало места занимают, но пипец какие тяжёлые.