Немцы в городе (СИ)

Кристофу двадцать девять. Вот уже полгода как он тайно встречается с парнем, которого, по чудовищному стечению обстоятельств, тоже зовут Кристоф. Тайно, потому что Шнайдер не доверяет своим. Они, как всегда, всё испортят. Он прячется и ждёт: ждёт, когда снова сможет бежать, на этот раз уже бесповоротно. Он верит в своего бойфренда и старается делать всё, чтобы его не огорчать. Он позволяет ему трахать себя в кабинках общественных туалетов, он отсасывает ему в тёмных уголках шумных заведений — его парня заводит опасность быть замеченными. А недавно он оставался у него ночевать и не удержался перед соблазном изучить содержимое его телефона, пока тот спал. Обнаруженное Шнайдера взбудоражило: его любимый забронировал два билета в Вегас. Полный тур — перелёт, отель, рестораны. Он готовит ему сюрприз. Наверное, ко дню рождения. Шнайдер ждал, считая дни. За день до его тридцатилетнего юбилея Кристоф-2, как и ожидалось, пригласил его в ресторан. “Я должен тебе кое-что сказать, дорогуша... Короче. Я тут кое-кого встретил, и на выходных мы летим в Вегас, чтобы пожениться. Извини, что так получилось, но против настоящей любви не попрёшь...”. Проглотив ком в горле, стараясь унять дрожь в голосе, Шнайдер уточняет: “Я не знал, что ты с девчонкой...”. “С девчонкой? Ещё чего. Мы летим с парнем!”. “А как же я...”, — чёртова дрожь, какое унижение, вокруг люди! “Ну извини, Шнай, с тобой было весело, но...”. Шнай всё понял. Он хотел прыгнуть с моста, но, как обычно — духу не хватило. Вместо этого он заперся в квартирке, что снимал для него Лоренц, и наглотался таблеток. Флаке приходит его проведать несколько раз в неделю — Шнадер надеется, что сегодня он не придёт. Первым воспоминанием тридцатилетнего, только что перешагнувшего рубеж четвёртого десятка Шнайдера, была блевотина. Чёртов Лоренц — откуда в нём столько силищи? Одной рукой он держит оба его запястья за спиной, другой — убирает волосы от лица. Блевотина сильно отдаёт поваренной солью — наверняка, Флаке влил в него целый таз какой-то дряни, прежде чем притащить в сортир. Когда желудок уже содрогался в остаточных спазмах, последняя желчь была сплёвана, и Шнайдер, потный и обессиленный, валялся на кафельном полу, глядя в потолок туалета, Флаке принёс влажную салфетку и вытер его лицо. Затем ещё одну — и снова вытер. Затем Шнайдер зарыдал, и Флаке присел рядом. Больше его лицо он не трогал. “Скажи, Флак, почему, почему...”. “Откуда мне знать, кудряха”. “Скажи, разве может такое быть, что человек совсем, совсем никому не нужен?”. “Дум, не пори чушь!”. “Ты знаешь о чём я...”. “На меня посмотри! Даже я кое-кому нужен. И ты — тоже. Только дождись. Я вот долго ждал...”. Шнайдер знает, что Лоренц не врёт, но тем не менее, он ему не верит. Он уже никогда никому не поверит — такой ошибки он больше не допустит. Жалость к себе и ненависть к всему миру — вот и всё, что ему осталось. “Флак, я болен, да?”, — подползая к худосочному, Дум утыкается носом в его бедро. “Ты не болен, ты ранен. Это разные вещи”, — отвечает не по годам мудрый Лоренц, тепло, по-братски поглаживая кудрявую голову.

Кристофу сорок и ему очень-очень холодно. Ему больно дышать: воздух врывается в грудь облаком иголок. Ужасная лампочка слепит глаза даже сквозь сомкнутые веки. Или это солнце? Вряд ли — такой мерзкой всепронизывающей силой света обладают только электрические светила. Во рту так противно, что в пору вымыть его с шампунем, но губ не раскрыть — покрытые какой-то мерзкой сладковатой плёнкой, они будто склеены вместе. Где он? Что с ним? Неужели его опять... поймали? Почему, почему...

— Эй, народ, кажется болезный наш задёргался.

Вслед за возгласом, таким родным, таким противным, пространство вокруг заполняется целым гвалтом родных и противных голосов. Противных — потому что любой звук сейчас сродни пытке. Что-то мокрое и горячее ложится на его лицо — от неожиданности содрогается всё тело; моментально преодолев скованность, он тянется рукой к лицу и срывает с него тяжёлое полотенце, пропитанное каким-то отваром.

— С добрым утром, Снегурочка, — он пока ещё плохо видит, но могучий силуэт, нависающий над ним, может принадлежать только Линдеманну. — Раз уж ты настолько резв, что в состоянии брыкаться, то прежде, чем мы предложим тебе еды, воды, средств гигиены и прочих благ цивилизации, подпиши-ка вот это.

Следом в его руку уже суют нечто вроде шариковой ручки, а в другую — свеженькую распечатку, ещё пахнущую чернилами из принтера.

— Что... Что это, где я. Что... — голос проклёвывается сквозь налёт стеклянной крошки на гортани, каждое слово отдаётся болью не только в горле, но и в висках, в груди, во всём теле.

— Kонтракт на передачу тебя в анальное рабство, — это противный картавый Круспе, и дружный ржач вторит его издевательствам.

— Подписывай скорее, а то воды не получишь, — кто-то, находящийся за пределами видимости, берёт обе его кисти в свои и сводит их вместе. — Ну, черкани уже на весу.

Поддавшись нажиму, испугу и огромному желанию получить воды, Шнайдер коряво чиркает что-то на весу, на листе, который не читал и не собирается. Он ничего не понимает, вдруг его палец пронзает острая точечная боль.

— Такие важные документы лучше скреплять кровью, — этот мягкий голос без сомнения принадлежит Ландерсу. Значит, это он руководит сейчас его действиями? Это он вогнал иголку в подушечку указательного пальца его правый руки и сейчас водит им по тому же листу? Это сюр. Наверняка, галлюцинации. Подобное не может быть правдой.

— Ну всё, снежинка, приходи в себя. Во вторник у тебя первый рабочий день.

Вернувшись из ванной, выпив чуть ли не два литра воды залпом, перекусив какими-то хрустящими хлебцами, переодевшись в Кристофа, он вспоминает о листке. Тот валяется на прежнем месте — на полу возле пустующей скомканной постели в комнате Тилля. Подняв его всё ещё дрожащими и никак не желающими слушаться своего хозяина руками, Шнайдер долго пытается сфокусировать взгляд на разбегающихся в разные стороны строках.

“Это типовой документ подтверждает, что Шнайдер Кристоф (он же Фрау Шнайдер) поступает на службу в ООО “ММК” в должности “разнорабочий”. Ему в обязанности вменяется: варить кофе, отвечать на звонки, мыть полы в мини-юбке (зачёркнуто), двигать мебель, разгружать вагоны и делать всё, что потребуют. В качестве залога удерживается паспорт, в качестве заработной платы предоставляется месячный оклад — 20 000 руб. (двадцать тысяч российских рублей) и квартира для проживания по адресу ул. Ленина, д. 36, кв. 1. В случае несоблюдения условий трудового договора гражданин Шнайдер отправляется на мороз с голой жопой незамедлительно. Договор бессрочный, обратной силы не имеет и действует, пока нам всем не надоест (пока ты не поумнеешь, придурок).”

Справа внизу красуется печать предприятия и самая настоящая подпись генерального директора. А слева — корявая приписка от руки: “Arbeit macht frei”, три нелепых девчачьих сердечка, и ещё одна: “Jedem das seine, DIVA”, — по всему видно, Круспе не удержался.

Каракули, призванные изображать подпись самого Шнайдера, перечёркивают строчки печатного текста где-то посередине, а кровавые разводы его пальца — с правого края, на полях.

Бережно подняв листочек, Шнайдер сворачивает его в трубочку и, тихорясь, прошмыгивает в подъезд. Оттуда — в свою (всё ещё его) квартиру. Наконец он запирается, распрямляет лист и крепит его на скотч рядом с окном — в уголке, где он чаще всего проводит время. Затем он отыскивает свой успевший разрядиться телефон, втыкает зарядку в сеть и просматривает список звонков и сообщений за последние сутки. Пусто. В сердцах бросив аппарат на кровать он заваливается следом. Нужно всё исправить. Он не знает как, но он должен. Это уже точно.

Оказалось, что теледебаты — это не так уж и страшно. Сразу же после эфира, когда часы показывали несколько минут десятого, на улицах почти стих поток спешащих домой рабочих и служащих, а в животе неприятно заурчало — от волнения Диана так и не смогла заставить себя проглотить хотя бы кусочек перед эфиром — девушка покидает помещение городской телестудии. Улица Седьмого Ноября хоть и располагается в пешей доступности от центра города, является поистине укромным уголком: с одной стороны она граничит с гаражным кооперативом, а с другой — с раскинувшимся под пешеходным мостом обширным сквером. Зимой здесь темно и безлюдно, и Диана вспоминает, как прогуливалась по этому скверу ещё в сентябре, перебирая только-только начавшую опадать листву новенькими сапожками, щурясь на косые лучи садящегося солнца... Тогда она тоже возвращалась с телестудии, точнее — со студии звукозаписи, располагающейся в том же здании. Тогда они записывали фонограмму для Маринкиного школьного мероприятия ко Дню Учителя. Тогда она ещё ничего не знала о том, что ждёт её дальше: она не знала никого из команды Линдеманна, включая Олли, не знала генерала, не знала всех приключений, что очень скоро станут закономерным явлением в её жизни. Решив отвлечься от ностальгических воспоминаний о невинных деньках, она воскрешает в памяти самые недавние, а именно — первые в её жизни теледебаты. Представителя Кречетова она узнала сразу — не по имени, но по лицу: им оказался тот же молодчик двадцати с небольшим годков, что проверял её сумочку перед её первым визитом в генеральский кабинет. Она ожидала от него подготовленных провокационных вопросов, нападок, но ничего подобного не случилось. Фактически, семеро участников мероприятия обсуждали вывоз мусора, опасность весенних паводков и задержки с выплатами материнского капитала в регионе. Иногда — даже на повышенных тонах. Но было не страшно. В очередной раз удивившись, как же ей повезло получить в качестве “пробного дубля” такую вот мирную публичную дискуссию, девушка усмехается прямо в вязаный шарф и, завидев в нескольких метрах от себя припаркованную машину Оливера, уже готовая ускорить шаг, чтобы поскорее оказаться в тёплом салоне, вдруг обнаруживает острое перо ножа у своего левого бока — того, что в отличие от правого, не защищён массивной кожаной сумкой.