Немцы в городе (СИ)

Кристофу пятнадцать, и он с родителями и сестрой только что вернулся с субботней проповеди. С недавних пор из его жизни начали пропадать привычные вещи, и в ней стали появляться непривычные. Родители объясняют это просто — он уже достаточно взрослый, чтобы самому понимать, что к чему. А если ты взрослый — то тебе больше нельзя играть в приставку. Приходится играть в неё у друзей, а родителям врать, что вместе делали уроки. Вообще, лжи становится всё больше. Больше запретов — больше лжи. Например, ему никогда не хотелось курить, но сейчас он каждый день перед уроками заходит за гаражи по дороге в школу и выкуривает притащенную Паулем сигарету. Ему не нравится курить, но ему нравится думать, что он делает запретное. А ещё ему нравится думать, что о его секрете никто никогда не узнает. Будто бы он — тайный агент, а его семья — вражеские спецслужбы. Так проще играть в эту жизнь. “Ты всё понял из сегодняшней проповеди?”, — спрашивает его мать по возвращению с мероприятия. Пастор сегодня рассказывал о том, почему никто не попадёт в рай, кроме них, кроме праведников. Казалось бы, всё понятно, но... “Мам, а геи тоже в рай не попадут?”. Отвечать ему берётся отец: “Геи? Где ты вообще слов таких набрался? Отвечай! К тебе в школе что, приставал кто-то?”. Он хватает сына за грудки, и на лице мужчины моментально отображается неподдельный испуг, перемешанный с яростью. “Нет, просто...”. Чёрт, он даже не может сказать “по телеку видел” — в их доме нет телевизора, и смотреть его где-то ещё ему настрого запрещено. “Что — просто?”, — отец не отступает. “Пауль рассказал. Он по телеку видел”. “Вот видишь, до чего доводит телевидение — уже и детей растлевает! Не общался бы ты лучше с этим Паулем — хорошему он тебя не научит. И чтобы слов этих, вроде того, что ты сказал, я больше от тебя не слышал, понял? Понял?”. Крик отца ещё долго стоял у него в ушах, и единственное, что Кристоф тогда понял, это то, что родителей нельзя ни о чём спрашивать. Нужно как-то научиться искать информацию самому, в обход их запретов. А иначе он станет, как они, и непременно попадёт в рай. Кристоф с детства так много слышал про рай, что уже совершенно туда не хочет.

Кристофу семнадцать. Сегодня он получил диплом об окончании школы. А ещё он напился. А ещё он попросил Пауля стать у него первым. Это было после того, как он признался Паулю в любви, и даже после того, как Пауль дал ему понять, что это не взаимно. Но друг отказал ему не только в чувствах, но и в физическом контакте — такого Шнайдер не ожидал. Он почему-то считал себя внешне привлекательным, но все его представления разбились на мелкие осколки. И всё же он урод — иначе Пауль не отказал бы ему. Пока одноклассники продолжают бесноваться на танцполе, время от времени разбредаясь парочками по подсобкам, Кристоф идёт домой. Один. Он так пьян... Ему бы завалиться на кровать. Но сперва — проблеваться. Мама и папа уж ждут его на пороге — конечно, сейчас будет скандал. Алкоголь ведь под запретом, ну да ничего — поорут, да перестанут, не впервой. Не говоря ни слóва, Кристоф пытается пройти дом, но его не пускают. “Мам, завтра поговорим, хорошо?”. “Нет”, — слышит он, и в следующую секунду получает удар чем-то гладким и тяжёлым по лицу. До него не сразу доходит, что отец хлещет по его физиономии журналами. Теми самыми, что он прятал под кроватью, приклеивая их снизу к днищу изолентой. “У тебя нет оправдания. Оправдание доступно несведущим, но не тебе. Ты знаешь ВСЁ про грехи, но это не отвратило тебя от того, чтобы стать грешником. Да ещё каким... Мерзким, поганым, проклятым мужеложником. Вон”. “Вон” стало последним словом, которое он услышал от своего отца за всю свою жизнь. Уже убредая прочь на подкашивающихся ногах, проходя под окнами спальни сестры, он слышит, как она плачет — это даже не плач, а какие-то дикие, нечеловеческие рыдания. Она не вышла его проводить. Она предпочла закрыться в своей комнате и просто его оплакать. Кристофу семнадцать и сегодня он потерял дом, семью и понимание. Сегодня он перестал что-либо понимать. Он бредёт вдоль шоссе, в тайне надеясь быть сбитым случайной машиной. Но шоссе как назло абсолютно пусто. Наконец-то, вдали появляются огни фар. Кристоф выходит на середину дороги и ждёт, когда его не станет. Джип тормозит в паре метров от него. “Тебе чего, пацан, жить надоело? Эй, ты обдолбан что ли? Подзаработать не хочешь? Я знаю местечко, где таким, как ты, неплохо платят! Садись, подвезу!”. Кристоф мало чего соображает, когда забирается в автомобиль. Далее была водка, обильно вливаемая в его горло прямо из бутыля, отключка, какая-то дача, грубый гогот вокруг, снова водка, снова отключка. Он приходит в себя уже когда над лесом встаёт солнце — да, он в лесу, на обочине какой-то полузаросшей просёлочной дороги. Утренние птицы оглушают своим щебетанием, голова раскалывается, очень хочется пить и блевать. А ещё он не может подняться. Кое-как ощупав себя вялыми руками, он обнаруживает свой выпускной костюм рваным и запачканым невесть чем, а брюки — хоть и натянутыми на задницу, но расстёгнутыми. Собрав все силы, он смог присесть и тут же, издав немой крик пересохшим горлом, которое, в добавок, от чего-то очень сильно саднит, падает обратно. Тогда он подумал, что уже умер и попал в ад, как и должно было случиться, и больше он тогда уже ни о чём не думал. “Эй, парень, ты живой?”. Ему приходится снова разлепить глаза, а вслед за ними и губы — сверху на его лицо льётся вода. Солёная газированная минералка вроде тех, что продают в аптеках. Тот же лес, та же дорога, но уже сумерки. “Босс, смотрите, он глаза открыл...”. Кристоф не видит, сколько людей собралось возле его тела, но их много. Отпоив минералкой, они затаскивают его в свой транспорт — ретроградный автобус Фольксваген, выкрашенный в кислотные цвета и значки пацифики. То оказались какие-то разгульные нео-хиппи, возвращавшиеся через лес с очередного кемпинга. Мужик, которого все звали “Босс” вскоре стал боссом и для него, для Шнайдера. “Ну и что же ты умеешь, красавчик? Петь? Танцевать? У нас здесь травести-шоу, если что, и у тебя хорошие перспективы”. “Я... Ничего не умею. Совсем ничего”. “Что ж, это тоже своего рода талант. Примерь-ка вот это. Поработаешь официанткой в зале, а если дело пойдёт — повышу тебя до хостесс, внешность позволяет”. Тогда впервые, в свои семнадцать, оказавшись в общей гримёрке, Кристоф примерил красное платье с вырезом чуть ли не до самой задницы. Потом были туфли и долгие часы тренировок: сперва он учился ходить с подносом, потом на каблуках, потом с подносом и на каблуках, а после учился бегать с подносом и на каблуках. Был штатный визажист, нехотя преподавший потерянному парню первый урок. Шнайдер схватывал на лету — очень скоро к нему самому за качественным макияжем перед каждым шоу выстраивалась очередь из див. Так шло время в чужом городе, пока однажды какой-то староватый, лысоватый проходимец не подкараулил его после смены, и, пав на одно колено, раболепно не прошептал: “Фрау Шнайдер, бежим вместе!”. Чего стóит потерянному мальчику бежать? Первый побег, первая дорожка, первые “отношения”, первый разрыв, первый бордель. С тех пор он ненавидит бездомного парня по имени Кристоф — потому что в нём вся суть. Все проблемы только в нём. И главная из них — вечное, неконтролируемое, необузданное желание бежать.

Кристофу двадцать. Он не узнаёт этих людей, хотя, в отличие от всех предыдущих разóв, когда он просыпался где-то в незнакомом месте и никого вокруг не узнавал, этих ребят он знает. Знает, просто забыл. Как и имя, которым они его называют — его он тоже забыл. К вечеру он окреп настолько, что смог подняться с кровати и доковылять до окна. Панорамный вид на… Берлин? Как он здесь очутился? Чья это квартира? Нехорошие предчувствия заставляют его вздрогнуть от звука хлопнувшей за спиной двери. “Не бойся”, — бледный очкарик осторожно протягивает ему чай и бутерброд. “Я Флаке, твой друг. Поживёшь пока у меня”. Так, в двадцать лет, Кристофу пришлось во второй раз познакомиться с самыми главными людьми в своей жизни.