Немцы в городе (СИ)

Извинившись перед друзьями, Стас уединяется в доме, отыскивает безжизненный аппарат и жмёт на красную кнопку включения. Едва сеть улавливается, аппарат начинает буквально сотрясаться в руках от многочисленных сообщений о пропущенных звонках и непрочитанных смс. Кто тут только не отметился — за ночь, кажется, с ним попытались связаться все. Кроме него. Пробежавшись глазами по списку номеров из истории и так и не обнаружив среди них номер Шнайдера, Стас в сердцах вновь отключает телефон.

Ему даже не интересно, зачем они все ему пишут, зачем названивают. Всё это выглядит насмешкой. Вернувшись во двор, к тёплому спонтанному застолью, он тянется за очередной бутылкой — он уже решил, что остаток дня проведёт здесь, на даче. Со своими друзьями.

====== 31. Болезни и ранения (Выбор и выборы) ======

— Он дышит?

— Сложно сказать. У него лёд на губах... И на ладонях.

— А он... сгибается?

— Ты про трупное окоченение? — расталкивая столпившихся у кромки крыши коллег, Тилль опускается перед телом на одно колено, легко подхватывает его под лопатки одной рукой, а другой — под коленными сгибами, и, поднявшись на ноги, перекидывает туловище себе через плечо. Шнайдер, как банально бы это ни звучало, тряпичной куклой обмякает, согнутый пополам, его конечности безвольно болтаются, волосы прыгают тугими пружинками, а полураспущенная подранная шаль падает вниз, и, подхваченная ветром, улетает прочь с Ленинской.

— Куда его? К нему в комнату?

— Ещё чего, я на первый этаж эту тушку не потащу, — наконец преодолев такие неудобные для лазанья с поклажей ступени, Тилль бросает тело Шнайдера на свою кровать — ближайшую к люку — отчего та с лязгом содрогается, и машинальным жестом “отряхивает” руки. — На окоченелого не похож. Звоните в...

Он не договаривает — продолжение фразы и так всем понятно, но в скорую звонить нельзя. Те моментально сообщат ментам, а второе за несколько суток попадание Шнайдера в криминальные хроники уже никому не покажется простым совпадением.

— Он... жив? — Пауль аккуратно опускается на край кровати и несмело, почти стесняясь, касается руки Шная кончиками пальцев. — Он холодный... Холодный, чёрт возьми, он везде холодный! — отбросив несмелость, Ландерс ощупывает все места на теле друга, которые остались нескрытыми за одеждой, то есть, почти всё: руки, плечи, ноги, лицо... Кожа под его прикосновениями отдаёт нездоровой бледностью, даже синевой, и она невероятно холодна. Особенно на ладонях и лице. Особенно — на кончиках пальцев и кончике носа. И на ушах.

Ландерс ещё долго исследовал бы тело друга, если бы не Круспе, бесцеремонно оттолкнувший товарища и, заняв его место на краю кровати, принявшийся хлестать Шнайдера по щекам. Голова безвольно мечется по покрывалу, и больше никакого эффекта на неподвижное тело манипуляции Круспе не производят.

— Что же вы делаете... — Флаке почти шепчет. Он снял очки, чтобы протереть запотевшие от перепада температуры стёкла краешком торчащей из-под покрывала простыни. Его лицо необыкновенно серьёзно и сосредоточенно. На нём не читается ни растерянности, ни испуга — лишь озабоченность происходящим.

Разобравшись с очками и водрузив их обратно на нос, он лезет в комод и достаёт оттуда совсем уж необычные вещи. Кто бы мог подумать, что в этом доме вообще такие найдутся! Из старой деревянной коробки появляются громоздкий механический тонометр старинного образца и ещё бóльшая редкость — ртутный градусник в картонном футляре.

— От бабули осталось, я решил сохранить... на всякий случай, — будто бы извиняясь, объясняет Тилль.

Линдеманн опускается на колени перед кроватью и прикладывается ухом сперва к груди, затем к губам Шнайдера, затем щупает его запястье и шею.

— Блин, я ничего в этом не понимаю! Давай уже ты, — он уступает место Лоренцу, который немного неумело, но всё же весьма уверенно суёт Шнайдеру градусник подмышку и застёгивает на его плече рукав тонометра. В абсолютной тишине проходит около минуты: на Лоренца все смотрят, как на доктора в ожидании вердикта.

— Для покойника у нашего больного слишком живые показатели, — он наглядно демонстрирует окружающим столбик термометра, замерший на отметке около тридцати пяти с половиной градусов, и стрелки тонометра, показывающие около восьмидесяти в верхнем пределе и чуть ниже пятидесяти — в нижнем. — То есть, он как бы не труп. Пока. Но выводы делать рано.

Вновь подобравшись к телу, Ландерс склоняется над бледными, почти белыми губами и, уже привычным действием, обнюхивает их.

— Коньяк. А что там ещё было? На крыше?

— Это, — Круспе тычет пальцем в сложенную в углу стеклотару, — я собрал, что нашёл.

Флаке без интереса оглядывает пустую коньячную бутылку, а вот полупустой пузырёк с пилюлями — с интересом.

— Это ж надо было полгода его прятать, чтобы дождаться момента и... — По лицам товарищей заметно, что те не совсем его понимают. — Пилюли ещё из Германии, я помню эту дрянь: одно время он их доставал через каких-то барыг из-под полы. Здесь таких нет. Значит, он не просто притащил их с собой, но и прятал где-то у себя целые месяцы. И зачем?

Его вопрос остаётся без ответа.

— Ему бы желудок промыть, но пока он совсем без сознания, я не стану рисковать.

— Так что же делать? — Ландерса не узнать: от былого раздражения не осталось и следа, он непритворно переживает за друга и, время от времени, следуя недолеченному детскому неврозу, тянет руки к губам и легонько покусывает большой палец.

— Давайте ждать, — со вздохом констатирует Тилль.

— А если... — не унимается Пауль.

— А если, то это не наша вина. Надеюсь, с этим все согласны, все? — Тилль обводит комнату усталым взглядом. Ему никто не отвечает. — Вот и хорошо. А пока позвоните кто-нибудь Стасу и Диане с Риделем, и давайте думать, что делать дальше. Дальше, при любом исходе. При любом.

— Ни слова о Шнайдере, ладно? Сконцентрируйся на своём. Ладно? Ладно?

Ридель пытается успокоить свою девушку: новость о попытке самоубийства Шная, пока неизвестно — удачной или нет, выбила её из колеи. А невозможность дозвониться до Стаса добила окончательно. Начиная со следующей недели её деятельность в роли представителя кандидата выходит на официальную орбиту: каждый день, включая следующие выходные, уже расписан если не по минутам, то по часам. Она таращится в электронную таблицу на своём планшете, пытаясь собрать мысли в кучу. Всё тщетно. Даже маячащий где-то на горизонте её сознания генерал сейчас не в силах перетянуть одеяло на себя. Ридель не может допустить её провала: собственно, не допускать до неё всяких бед — и есть его работа.

— Давай посмотрим, что там у тебя в понедельник? Так, с утра встреча с какими-то бабками... Так и написано. Что это ещё такое?

— Митинг против беспредела управляющих компаний в Северном районе. Я для себя это так записала... Проще запомнить.

— Хорошо. День пока свободен, а вечером — дебаты на Первом Областном в семь часов? Вау. Ты готова? Кто же там будет со стороны противников?

Всё-таки, в выборах губернатора участвуют не двое кандидатов, а целых семь, другое дело, что пять из них являются подставными клоунами самого Кречетова.

— Знакомых фамилий нет. Но я всё равно боюсь. Я же там буду единственной женщиной...

— Ну и хорошо, будет чем поспекулировать. Давай пробежимся по матчасти. Надеюсь, ты хорошо помнишь цифры? Расходные статьи бюджета, долги по зарплатам и прочее...

— Олли, а что, если Шнайдер не проснётся? Что тогда? Ну, скажи мне?

Молчаливый Ридель делает вид, что слишком поглощён изучением таблицы мероприятий, чтобы отвечать.

Кристоф бежит из школы домой. Сегодня ему исполняется двенадцать лет, и вечером к нему придут его друзья. За окном май — тепло, но собираются тучи. Несмотря на возможность дождя, родители решают не отступать от плана и готовят площадку перед домом к барбекю-вечеринке. Сестра помогает матери с тортом — тот уже готов, осталось лишь украсить его первой свежей земляникой. Отец тащит во двор сосиски и маринованное мясо. Один Кристоф ничем не занят — он просто не может ни на чём сосредоточиться. Вот уже несколько недель как в его жизни что-то поменялось. Всё как прежде, казалось бы, но внутри него что-то перевернулось будто. Он даже помнит момент, когда это произошло: в семь тридцать утра Пауль, как обычно, как каждый будний день, зашёл за ним по дороге в школу, а Кристоф, как обычно, дожёвывая бутерброд на ходу, открыл ему дверь, бросил свой обычный приветственный взгляд через порог и... И не почувствовал своих ног. Его будто под дых ударили — он даже закашлялся, вполне ощутимо подавившись последним куском бутерброда. Его будто по голове огрели — перед глазами заплясали звёздочки, в ушах заплескались волны. И да — его колени, словно подкошенные, задрожали, и мальчику пришлось обеими руками ухватиться за дверной косяк, чтобы не рухнуть. Это было похоже на эффект взрывной волны, про который им рассказывали на уроках гражданской обороны. Его ударило. Он открыл дверь другу, и его сразило взрывной волной. Он тогда не понял, что это было, он даже убедил сам себя, что ему это всё лишь померещилось, приснилось. Но одно он знал точно: с тех пор он больше не может просто смотреть на Пауля — на того самого Пауля, мелкого щегла с шилом в жопе, с которым они тусуются с первого класса, на весёлого глупенького Пауля, у которого вечно проблемы с оценками, но никогда никаких проблем с настроением. Они сидят за одной партой, и каждую минуту, что Кристоф проводит рядом с ним, он облучается. Наверное, скоро от радиации у него должны волосы повыпадать. Или это другая радиация? Та, что заставляет чувствовать щекотку под рёбрами? Теперь Кристоф каждый день встаёт с одной лишь мыслью — увидеть Пауля. Он и боится этого, и жаждет, как ничего другого. Он заболевает, он больше не здоров, и он почему-то точно уверен, что бацилла, его сразившая — и есть Пауль. Но он не хочет лечиться, он хочет болеть дальше, даже если это смертельно. Слишком сладкое это чувство — ощущение щекотки под рёбрами. Кристоф сидит на крыльце и не сводит взгляда с калитки. На часах уже четыре, где же все? Друзья появляются вовремя — все пятеро, включая новенького в их компании, этого стрёмного очкастого заучку Лоренца, которого Тилль почему-то прозвал Пушинкой. Они заваливают во двор со своими подарками. Кристоф рад друзьям, рад картонным коробкам, перевязанным ленточками. Его никто не учил, но он знает, что болезнь нужно скрывать. И он умеет. Он обнимает каждого из друзей, благодаря за поздравления и вообще — за всё на свете. Лaндерса он обнимает последним — ничуть не теснее, чем остальных, и не говорит ему ничего особенного. Лишь незаметно утыкается носом ему в шею, за ухом, и делает глубокий бесшумный вдох. Он целый день ждал, чтобы сделать глоток Пауля. Он чувствует, как щекотка распространяется уже по всему его организму, его вены вдруг вместо крови наполняются пухом, мягкими пёрышками, трепещущими под кожей при каждом вдохе. От этой щекотки он чуть не теряет сознание. Теперь можно распаковывать подарки, жарить сосиски, потом — играть в приставку. Ребята сегодня останутся у него ночевать. И Пауль останется. Первая порция сосисок отправляется на тарелки, лимонад разливается по картонным стаканчикам, сестра раскладывает ребятам салат и картошку. Первые капли дождя отдаются от мангала громким шипением. Грядёт майская гроза. Родители загоняют детей на веранду — под крышу. Но когда тебе двенадцать, промокнуть от дождя — это последнее, чего ты боишься в жизни. Кристофу сегодня двенадцать, ему щекотно и он счастлив.