Немцы в городе (СИ)

— Не только, — шифроваться больше нет ни сил, ни желания, и Стас, повернувшись к другу, делает признание: — Этот мужик, который был в машине — мой парень вроде как. Ну, ты понял: мы встречаемся.

Конечно он знает, что о словах своих ему придётся пожалеть. Конечно он знает, что Серёга сейчас ничего не поймёт. Конечно, он предполагал, что именно такое выражение на лице друга ему предстоит увидеть. Будь что будет — он устал. Ему просто надо узнать, что там было дальше на этом чёртом видео, и он пойдёт. А куда — зависит от того, что именно он узнает.

— Я чё-то не понял, Стасян, ты это серьёзно? — Серёга бычится, а руки его сжимаются в кулаки. Он неловко усмехается, как делают люди, пытающиеся обернуть инцидент шуткой, когда уже никому не смешно.

— Серьёзно, друг, а что — это проблема?

Конечно, проблема. Назад дороги нет.

— Какой я тебе друг, блядь. Всю жизнь думал, ты нормальный мужик! Ты же семью мою знаешь! А ты... Так и знал — нельзя было тебе с немчурой связываться! Уже и в пидорасы записался. А что завтра — Родину продашь? Блядь, иди нахуй и больше никогда мне не звони!

Серёга подрывается с места и шагает прочь. Глядя ему вслед, Стас отчётливо понимает, что тот еле сдержался, чтобы ему не врезать. А что — вполне ожидаемо. Друга он потерял. Любовника — тоже. Того, что там на этом проклятым видео, так и не выяснил. Достав пачку сигарет, Стас долго вертит её в руках. Через полчаса он всё ещё продолжает сидеть на промёрзшей скамейке, так и не закурив.

Конечно, Шнайдер не поехал ни по каким больницам искать злополучного знакомого и справляться о его здоровье — он знает, что этим и без него есть кому заняться. Конечно, и бумажник свой он не нашёл — уже на утро после происшествия Флаке заблокировал карту, которую ещё по приезду во Мценск оформили на его имя. И конечно, он ни с кем не говорил. Время от времени, на протяжении двух дней, что последовали за той проклятой ночью, к двери его квартиры подходили, просили открыть, просили, по крайней мере, подать признаки жизни — он не открывал, он молчал. Те, кто приходили — устранялись ни с чем. Но выламывать двери, окна или иным образом бить тревогу никто не собирался. И Шнайдер был этому рад. Обдумывать произошедшее он тоже не желал — он всё это время просто сидел у окна с плотно задёрнутыми жалюзи и упражнялся в ментальной практике ничегонедуманья. Бесполезное занятие: чем сильнее гонишь от себя определённые мысли, тем с большей настырностью они лезут в голову. К вечеру второго дня, когда голова шла уже кругом, он оставил попытки ментального бегства и заплакал. Ну, а что — никто не увидит, а если бы и увидел, то что? Стас, должно быть, уже вернулся. Должно быть, он в курсе всего. Он не позвонил, не написал — впрочем, и Шнай не решился выйти на связь. Так лучше.

Мозг достиг точки кипения, и Шнайдер решил, что с него хватит. Ему так захотелось на волю — туда, где нет границ, ни реальных, ни выдуманных, где нет никого. Туда, где не будет ничего, кроме бесконечного полёта. Он горько ухмыльнулся сам себе: и куда он полетит? Откроет окно и сиганёт с первого этажа прямо на заметённую по краям пешеходной линии полуметровыми сугробами Ленинскую? Он жалок даже в этом. Ну, если полёты наяву ему не светят, остаются только полёты во сне. Подорвавшись с насиженного места, он кинулся в спальню и впопыхах, будто гонятся за ним, принялся вытряхивать на кровать содержимое прикроватной тумбочки. Пузырёк со снотворным — как кстати. Он привёз его с собой ещё из Германии — даже странно, что до сих пор его у него никто не отобрал. А ведь Флаке имеет привычку время от времени копаться в его вещах! Впрочем, пузырёк этот даже не распечатан — с тех пор, как он здесь, спится ему, в целом, хорошо. Если быть до конца честным, то Шнайдер готов признаться, что о существовании пилюль он и сам вспомнил лишь сейчас — раньше как-то не до того ему было. Раньше он был исцелён, а сейчас — поломан. Сон — лучшее лекарство! Шнай возвращается в гостиную и достаёт из шкафчика початую бутылку коньяка. К ней он сегодня ещё не притрагивался — самое время сделать это сейчас. На секунду замерев перед зеркалом, он раздражённо чертыхнулся — что с ним стало? Он как будто постарел лет на десять, осунулся, поплохел. Нет, так дело не пойдёт.

Вернувшись в спальню, он сбрасывает домашние брюки и безликую футболку и раскладывает на кровати перед собой несколько нарядов на выбор. Для такого безрадостного повода подойдёт классическое узкое платье до колен совсем неклассического сиреневого цвета. Сиреневого, как зимние сумерки, что вот-вот накроют собою город. Волосы он распускает и более их не трогает — пусть лежат, как есть, только лаком с блёстками стоит немного пшикнуть для виду. А вот макияж... Зима на исходе, и следовало бы отдать ей последние почести. Разложив перед собой палетку, на крышке которой красуется слово “Moonlight”, он делает своё естественно бледное лицо неестественно бледным. Как грим Пьеро — как раз в тему. Тени на веках и румяна на скулах — мерцающих, мертвецки холодных оттенков. Теперь его лицо сияет перламутром, будто присыпанное звёздной пылью. Даже тушь он наносит какую-то голубоватую — пушистым инеем обволакивает она его ресницы, будто сама Снежная Королева коснулась поцелуями его глаз. И откуда только такая несуразица в его чемоданчике? Неважно откуда — важно, что однажды ружьё, висящее на стене, всё-таки выстреливает. Белые колготки — вот и их черёд настал. А он всё думал: куда бы ему их применить? Для сегодняшнего представления — в самый раз! По поводу туфель новорожденная Снежная Фрау решает не заморачиваться — в коридоре стоят новенькие угги, купленные “на всякий случай”: настоящие, австралийские, нежно-бежевого цвета, тёплые и мягкие. Идеально. Но чем же прикрыть голые плечи? Не решаясь рушить созданный образ какой-нибудь пошлой курткой, Шнайдер достаёт из гардероба белую пуховую шаль. С любовью из Оренбурга. На самом деле, он купил её ещё во время их со Стасом первой поездки в Москву, в отделе сувениров. Просто так купил, в глубине души надеясь когда-нибудь подарить её сестре. Сестру он не видел уже около года... Да и тепло там — не нужна ей никакая сувенирная шаль. Ему самому она сейчас куда нужнее.

Лишь бы никто не помешал, лишь бы никто ничего не испортил. Обувшись в угги, Шнайдер подкрадывается к двери и, стараясь не дышать, заглядывает в глазок. Ему почти физически кажется, что с той стороны кто-то есть, что за ним следят. Но на лестничной клетке никого. Да и в целом в подъезде тихо как-то. При нынешнем переполохе они все должны носиться туда-сюда, со всей дури хлопая дверьми и топая по порожкам, как стадо мустангов. Любопытство берёт верх. Приоткрыв дверь, Шнай выглядывает в подъезд. Тишина. Это уже интересно. На цыпочках он крадётся вверх — вплоть до третьего этажа, поочерёдно прислоняется ухом к каждой из четырёх дверей и не улавливает ни единого признака жизни за ними. Неужели они все ушли? Просто так — взяли и свалили, оставив его одного? Неужели до него и вправду никому нет дела? До этого момента он всё же надеялся, что это не так. Но они его оставили... И правильно сделали. Если он им не нужен, то они ему — и подавно. Для верности окликнув владельца подъездных угодий по имени и не получив в ответ ничего, кроме эха собственного голоса, отражённого от голых кирпичных стен, он бежит вниз, хватает связку ключей, пилюли и коньяк и стремится обратно — план возникает сам собой. Проникнув в квартиру бабушки Тилля, он на всякий случай осматривается — так и есть: пусто. Здесь везде понатыканы камеры — он сам же и руководил их установкой, но пару месяцев назад Тилль их отключил, посчитав, что в доме, полном мужиков, опасность им уже не грозит, а вот следить за передвижениями жильцов, как правило — полуголых, в какой-то мере даже неэтично. Да и бесполезно. Браво, Тилль, ты не оставляешь Фрау выбора. В комнате Линдеманна и Флаке бардак редкостный — эти двое живут, как в хлеву, и их, похоже, всё устраивает. Главное — лестница на месте, люк открывается; одним словом, путь к свободе открыт!