Любовь с первой строчки (СИ)

Писатель многое рассказывает мне, объясняет, что дворец принадлежал матери Александра I - Марии Федоровне, (долго стоим перед портретом немолодой уже императрицы), а после ее смерти являлся всего лишь "запасной" царской резиденцией. Я слушаю рассеянно. Смотрительницы, седовласые, похожие на учительниц, старушки, глядя на нас, о чем-то перешептываются, наверное, они узнали писателя.

Этажом выше - выставлена коллекция цветного стекла и хрусталя. Без особого интереса обходим экспозицию и, не задерживаясь, направляемся к раздевалке. Вслед за нами выходят и смотрительницы, - время уже вечернее и рабочий день окончен. Снова снег хлюпает под ногами. Прячемся от туманной сырости в машине.

По дороге в Металлострой, как всегда трещу без умолку, рассказываю о предстоящем Крестном ходе, о том, как старательно готовлю себя: хожу пешком к храмам и церквям, даже к тем, что еще не восстановлены после разрухи. Стараясь подражать моему кумиру, цитирую стихи, вернее, пришедшие на ум строчки: ...так храм разрушенный, все Храм, Кумир поверженный - все Бог!

Спустя неделю или две - снова едем в город. Весенний, ветреный день бьется в лобовое стекло резкими порывами. Чулаки молчит, и вдруг без предисловия начинает читать стихи:

Расстались мы, но твой портрет

Я на груди моей храню.

Как бледный призрак лучших лет

Он душу радует мою.

И, новым преданный страстям,

Я разлюбить его не мог.

Так храм оставленный - все Храм!

Кумир поверженный - все Бог!* (М. Лермонтов)

Оказывается, после нашей предыдущей встречи, Чулаки позвонил знакомой поэтессе, и она продиктовала ему эти лермонтовские строки.

Приезжаем в центр, крутимся по узким улочкам, объезжаем перекрытые, перерытые участки, стоим в пробках. Один адрес, второй, третий... Находимся на 1 линии Васильевского острова. "А не съездить ли нам в гавань к Финскому заливу?"

С Наличной, сворачиваем в сторону Прибалтийской гостиницы, огибаем угол монументального как скала здания, и оказываемся на просторной набережной. Город остается за нашими спинами. Впереди - бесконечная гладь свинцовой, тяжелой воды. Порывистый ветер с пугающим уханьем пытается сбить с ног, кричат чайки, растрепанные тучи веселой вереницей несутся наперегонки.

- Какие крупные чайки - замечает Михаил Михайлович.

Но я, присмотревшись внимательнее, вижу, что чайки истерично галдят и кружат вверху, а по воде горделиво скользят большие белые птицы.

- Лебеди! - восклицаю я - Лебеди по дороге в Лапландию!

Михаил Михайлович, плотнее прижав очки, всматривается вдаль.

- А может все-таки гуси? - спрашивает он недоверчиво.

- Да нет же, лебеди! А может и гуси с ними, и Мартин, и Акка Кнебекайзе!

Возвращаемся к машине замерзшие, уставшие от борьбы с пронизывающим ветром, но переполненные похожим на изумление и восторг от неожиданного подарка, - радостным чувством. Подъезжаем к первому попавшему кафе и согреваемся горячим обедом. Чулаки смотрит на часы: "Пора на Думскую". На Думскую так на Думскую. Снова через пробки и заторы пробираемся в центр, паркую машину в узком переулке, так как короткая Думская безнадежно изрыта и перегорожена нелепыми деревянными перегородками. Настраиваюсь на то, что буду ждать моего писателя столько, сколько придется, но он командует: "Выходим"! "Мы идем в пен-клуб? Вместе?" Я не могу поверить, радуюсь, и от радости, кажется, готова прыгать и визжать. Михаил Михайлович радуется вместе со мной, хотя весь вид его по-прежнему невозмутим, а лицо все так же холодно и замкнуто.

А когда наступает горе

Нам шумит бесконечное море

В нем свободно и очень просто

Ходят рыбы слонового роста.

Берегам не сойтись с берегами

Не охватишь моря руками..

Неприметная парадная как будто даже без вывески. Поднимаемся на второй этаж, снимаем плащи, и оказываемся в клубе. В самом логове, самых маститых питерских писателей -- приходит мне на ум. Безошибочно узнаю импозантного Валерия Попова.

- Валерий Попов и я, - единственные, кто зарабатывает на жизнь литературным трудом. - поясняет Чулаки, (что говорит о сверхпопулярности и востребованности авторов) - остальные имеют доход на других поприщах, кто-то открыл издательства, а кто-то ушел в продавцы или страховые агенты.

. В длинном и узком коридоре вижу беседующих Илью Штемлера, поэта Кушнера и еще несколько знакомых лиц.

Чулаки здоровается со всеми, а Владимир Уфлянд устремляется к нам и громко восклицает: "Ну, Чулаки, всю ночь я читал твоего "Примуса", не мог оторваться, пока не дочитал до конца. Пиши продолжение. Ты просто мастер сюжета!"

Направляемся к распахнутой, высокой двери, и я шепчу: "Михаил Михайлович, спросите, спросите у него, понравилась ли ему главная героиня?". "Вот и спроси у него об этом сама".

Оказывается, в пен-клубе - мероприятие: встреча творческой интеллигенции с американским поэтом Уильямом Смитом. Зал заполняется, мы с Чулаки садимся в первых рядах, и тут выходит вперед, занимает почетное место седовласый, вальяжный мужчина, поэт Уильям Смит, собственной персоной из Америки. Рядом с ним молодой переводчик. Уильям Смит рассказывает о себе, о своей семье непринужденно и откровенно, говорит, что в России он не в первый раз, что вообще много путешествует, но Россия ему близка по духу. Сам он по материнской линии родом из индейского племени Чероке. Я внимательно вглядываюсь в лицо поэта, холеное, породистое, и действительно, нахожу в нем нечто индейское, особенно разрез глаз. Выглядит он прекрасно, невозможно поверить в то, что ему уже 80! Думаю, секрет молодости поэта в оптимизме, в любви к жизни, к людям, в умении принимать серьезные вещи с чувством юмора. Как не хватает всего этого моему писателю, как ему мешает постоянное копание в своей душе, привычка воспринимать нечаянное или бездумно брошенное слово в его адрес с болью, а в малейшей неудаче видеть трагедию.

Между тем, поэт читает свои стихи, взрослые, серьезные и детские, смешные. Я начинаю что-то вспоминать: да, стиль мне знаком, похоже, я читала эти детские стихи много лет назад своему сыну. Некоторые стихи мы слушаем только на английском, некоторые с переводом, а некоторые с разными переводами, это особенно интересно, т. к. при разных переводах стихи становятся разными, хотя об одном и том же.

После двухчасовой беседы всех приглашают в соседнюю комнату, где накрыт большой стол, на нем тарелки с бутербродами, водка, много водки. Стулья все несут сами. Мы с Михаилом Михайловичем садимся в самом углу, и я, прижавшись к нему плечом, с восторгом шепчу что мне выдался редкий случай увидеть пьяных писателей. От предложенного вина отказываюсь, приходится объяснять, что я за рулем. Михаил Михайлович пьет только минералку.

Уильяма Смита садят в центре, на почетное место, но рядом с ним нет никого. Мы тихонько обсуждаем поэта, его индейскую внешность. Я говорю, что есть такая марка внедорожника Гранд Чероке, на русский манер - джип Широкий. Чулаки смеется. К поэту, тем временем подходит молоденькая, хрупкая то ли поэтесса то ли журналистка и они весело начинают общаться на английском.

Руки тянутся к бокалам, оживление, поэт Кушнер, сидящий справа от меня предлагает вино, разговоры становятся громче, заинтересованнее, кажется вот-вот кто-нибудь хлопнет кого-нибудь по плечу с неизменным "уважаю!", но Михаил Михайлович не вовремя сообщает: "Нам пора". Уходим ни с кем не попрощавшись. Он тянет меня за руку, я притормаживаю, и со вздохом сожаления, оборачиваюсь: нет, не посчастливилось мне увидеть, как напиваются питерские писатели.