Любовь с первой строчки (СИ)

- Но как он должен быть разочарован своей находкой! - заключил Михаил Михайлович.

Я в свою очередь рассказываю писателю о телепередаче про Англию, там недавно начали практиковать так называемые экологические кладбища: людей хоронят в прессованных торфяных гробах, в лесу, без памятников и надгробий.

- Ну и правильно, - говорит Михаил Михайлович, - так и нужно делать. Главное - это память. Если человека помнят, значит он жив, а если забывают - никакой памятник не поможет.

Идем на выход, и Чулаки спрашивает меня, смогу ли я вернуться и найти могилу, на что я отвечаю: нет, не смогу, меня нужно вести за руку...

* * *

Вскоре снова лечу в Металлострой. На встречу я всегда лечу, даже если приходится медленно плестись и стоять в пробках. Сегодня разогнаться не удается из-за мокрого, скользкого, да еще в ухабах, покрытия. Накануне прошел дождь, туман не рассеялся, и чтоб улучшить видимость - опускаю боковое стекло. Почему-то никак не могу обогнать огромную фуру, которая демонстративно тащится впереди меня со скоростью черепахи, все время мешает, и если я, выбрав удачный момент, беру левее, - фура прибавляет скорость и тоже уходит влево, провоцируя меня на опасные гонки. После Рыбацкого, до того как дорога сужается до одной полосы, мне наконец удается обойти ползущую перед носом неповоротливую фуру. Мысли мои заняты писателем: наверное, сейчас он идет к нашей аллее, несколько минут, - и я снова увижу его странный образ, который притягивает меня, волнует до сердечных колик, но не становится ни понятнее, ни ближе, сколько бы я ни вчитывалась в его книги, сколько бы ни вглядывалась в его глаза. В зеркало заднего вида наблюдаю за тем же грузовиком, прилипшим к моему заднему бамперу. Лицо водителя разглядеть не удается, но чувствую спиной насколько он взбешен от собственного бессилия, кажется дай ему волю -- догнал бы, раздавил, смял меня в гармошку. "За что?" Неожиданно перед Металлостроем фура идет на рисковый маневр, выруливает на встречку, устремляется вперед, и теряется в облаке дорожной сырости, обдав меня потоком грязи, забрызгавшей лобовое стекло а заодно лицо, волосы и блузку.. "Ну за что?!" Притормаживаю и сворачиваю на ближайшую заправку, чтоб умыться, привести себя и машину в порядок.

На место встречи приезжаю с небольшим опозданием. Рассказываю Михаилу Михайловичу о случившемся и мы оба смеемся над странным поведением водителя грузовика.

- Как вы себя чувствуете, как зрение? - спрашиваю не ради пустого разговора, хотя ответ: "все хорошо" - знаю заранее. - Пишите что-нибудь?

- Да, пишу большой роман и рассказ уже закончен, на днях отвезу в "Звезду".

Новый роман -- новый уход в лабиринт размышлений, который, никогда не знаешь, куда выведет. Новый роман -- это возможность заглянуть во внутренний мир моего кумира, возможность призрачная и самонадеянная, поманит - и оставит ни с чем. Моя жизнь -- это ожидание нового романа.

Паркуюсь на большой Морской и долго жду Михаила Михайловича из Союза Писателей. Часа два с половиной брожу без цели по центральным улицам, захожу в магазины, в маленькие кафе.. Когда, наконец, он возвращается, то по-деловому сообщает, что сейчас мы поедем на Моховую в фонд Сороса. Оказалось, вдова известного фольклориста передает библиотеку своего мужа в Пушкинский дом. По этому поводу фонд устраивает небольшую презентацию.

На Моховой места для парковки забиты до отказа, и я с трудом втискиваюсь между двумя напыщенными авто. Здесь все здания красивые, и каждый с собственной историей, но особняк фонда Сороса выделяется особой изысканностью. Я обращаю внимание на чудную, с ажурными перилами лестницу, Чулаки рассеянно замечает, что да, красивая, напоминает лестницу в редакции Звезды. Я не соглашаюсь.

- В Звезде красивая лестница, но она будничная, а здесь - праздничная!

На втором этаже бродит народ, разглядывает разложенные на столах редкие книги о фольклоре, общается между собой. Михаил Михайлович встречает знакомых, здоровается, беседует. Выставка мне интересна, ведь фольклор - по моей части, особенно книги с описанием и рисунками русского костюма разных веков и разных губерний. Рассматриваю раритеты, иногда беру в руки, но осторожно и бережно, все время мне кажется, что за моими движениями зорко наблюдают. Книги не продаются, они предназначены для библиотеки Пушкинского дома. Вскоре всех приглашают в зал для лекции об известном фольклористе, о ценности его библиотеки и о том, как эти книги собирались. После лекции - концерт русского ансамбля: девушки и парни в русских костюмах поют песни разных губерний, хороводные, свадебные и заунывные, печальные.. Я кошу взглядом на писателя, не думаю, что мероприятие ему интересно, но разве это главное?

* * *

Через несколько дней мы снова оказываемся на Моховой, на этот раз в редакции Звезды. Михаил Михайлович зашел туда по делу, и, оказалось, вовремя: через несколько минут должна состояться встреча сотрудников журнала с читателями. Читателей пришло мало, и Яков Гордин приглашает всех в небольшой, но уютный зал с высоким потолком и внушительным столом посередине, за который усаживаются и читатели, и редакция почти вперемешку. Я глазею по сторонам. Не часто мне представляется случай побывать в старинном питерском доме, да еще в святая святых редакции, зале, где собирается коллегия. Здесь особенный запах и особенная атмосфера, благородный полумрак, тяжелая мебель. Обращаю внимание на две дубовые резные, словно ажурные двери. Михаил Михайлович поясняет, что эти двери никуда не ведут, за ними шкафы.

Яков Гордин представил всех членов редколлегии и началась доверительная, по-домашнему теплая и откровенная беседа о журнале, о его проблемах, о писателях, произведениях.

Запомнилось длительное выступление одного читателя, пожилого мужчины, из старого интеллигентного поколения преданных поклонников толстых журналов. Он сетовал на то, что в журнале стало мало военной тематики, редко публикуются материалы о блокаде, но все же выделил несколько статей, которые ему особенно понравились. Молодая женщина сказала несколько приятных слов о романе Михаила Чулаки "Примус". Она назвала роман психологически тонким произведением, как и все вещи, написанные Чулаки.

Я слушаю и вспоминаю те времена, когда такие мероприятия собирали сотни и сотни восторженных читателей. Что ж, все изменилось, и если смотреть правде в глаза, в застойное время люди были менее заняты, и в замкнутом пространстве железного занавеса, куда больше страдали от отсутствия духовной пищи.

Высказались почти все читатели, и когда речь зашла о том, каким должен быть журнал Звезда, более региональный или общероссийский, - я не удержалась и взяла слово.

- Конечно региональный! Читать произведения о Петербурге, погружаться в повести и рассказы, действия которых происходят с указанием конкретных домов и адресов, - вот истинное наслаждение. И добавила, что моим любимым писателем является Михаил Чулаки, но в одном из номеров "Звезды" я с удовольствием прочла повесть Столярова "Наука расставания". И именно потому мне понравилась повесть, что в ней чувствуется Петербург, его дыхание, повседневность и гармонично втиснутые в психологические переживания героя документальные события, происходившие в то время.

Наука расставания... Расставание -- часть нашей жизни, с этим следует смириться -- вот и вся наука. Никогда я не научусь смиряться. Никогда не одолеть мне эту науку! Наверное, даже у последней черты начну бунтовать и протестовать против несправедливости, как героиня "Харона", сломавшая все стереотипы заведенного в хосписе порядка уходить тихо и блаженно, - так некстати возроптавшая в последние минуты жизни. Правда ее тут же поспешили напичкать транквилизаторами, и она угомонилась.

Беседа завершается добрыми пожеланиями журналу, я снова вмешиваюсь в разговор и подаю идею редакторам:

- Почему бы вам не открыть курсы начинающих литераторов? Это был бы прекрасный способ заработать деньги для журнала.