Любовь с первой строчки (СИ)

На место мы приехали с небольшим опозданием. Вошли в парадную ничем не приметного, мрачного дома, нас встречает смотрительница, приглашает пройти в небольшой зал на первом этаже, где уже сидит народ и слушает лектора. Все места заняты, и для нас приносят дополнительно два стула. Усаживаемся. Нам дают листок бумаги со списком присутствующих и просят оставить свои автографы.

Я здесь впервые, рассеянно озираюсь и так же рассеянно слушаю лектора. Но увлекательный, в мельчайших подробностях рассказ Владимира Герасимова о Коломне, невольно захватывает. А когда речь зашла о самом старом дубе, который по преданию еще помнил Екатерину Великую, я не выдержала и, тронув Михаила Михайловича за рукав, зашептала:

- Съездим на Мойку? Найдем этот древний дуб?

Чулаки ничего не ответил.

Докладчик закончил выступление, и следующая очередь была за писателем. На афише я видела программу вечера, там была графа: "М. Чулаки. Рассказ врача с Пряжки"

Чулаки встал, занял место лектора, и спокойным, ровным голосом начал свою речь с того, что поблагодарил Владимира Васильевича за интересное повествование, и добавил, что завидует его энциклопедическим знаниям. Затем подробно, без всяких конспектов, он стал рассказывать о возникновении первой в городе больнице для душевнобольных, о своей работе, коллегах-врачах, о традициях, о московской и петербургской школе психиатрии. Оказывается, москвичи ставя диагноз, чаще делали заключение в пользу шизофрении, в то время как питерцы склонялись к "реактивным психозам". Предвидя вопросы, Чулаки сообщил, что за все время своей работы не видел никаких диссидентов, только обычных больных, про которых существует мнение, будто душевная болезнь сродни гениальности. Все это не так, никакой гениальности, а просто деградирующая личность - и ничего более. Интересно было услышать, что его самого коллеги считали профессионалом в своем деле, но легкомысленно относящимся к обязанностям врача.

Я скользнула взглядом по лицам слушателей, и увидела заинтересованность и неподдельный интерес. После выступления Михаилу Михайловичу еще пришлось отвечать на вопросы, только после этого он освободился и тут же сказал: "Уходим". Я робко предложила посетить музей Блока, но Чулаки за руку тянул меня на улицу.

Сели в машину и поехали на Мойку искать старый дуб. Во дворе дома номер 108 росло много старых тополей и еще больше деревьев лежало на земле в распиленном виде. Мы стали плутать, огибая невысокие здания и сворачивая в закоулки и тупики.

- Вот, вот этот дуб! - воскликнула я, увидев величественное дерево, стоявшее особняком, в одиночестве на небольшой дворовой площадке. Казалось, его крона уходила под самые небеса, а кора была похожа на растрескавшийся черный камень.

Михаил Михайлович смотрел на дерево, плотнее прижав к глазам очки, а я ходила вокруг, гладя руками ствол. Вдруг явственно услышала: "Не трогай меня! Уйди! Оставьте меня в покое!" Вообще, место здесь было невеселое, мрачное: и помойка неподалеку, и стоянка машин. Тут же, у подножия дуба, мы обнаружили свежие следы от костра, разбросанные головешки. Э, да здесь, похоже, любят собираться бомжи. Наверное, в этот момент, мы оба подумали об одном и том же: как было бы неплохо огородить дуб и сделать надпись о том, что это уникальное дерево должно охраняться как исторический памятник.

Статью Михаила Михайловича, под названием "У дуба дубля нет" опубликовали в "Известиях", но подумалось, вряд ли администраторы нашего города откликнутся на нее.

(Откликнулись. Добавлю от себя, что несколько лет спустя я снова приехала на Мойку 108, и увидела, что территория закрыта, во двор попасть невозможно. Упросила случайного прохожего, местного жителя впустить меня, и хотя из-за множества заборов и ворот с кодовыми замками, к дубу подойти не удалось , - удалось разглядеть: величественный дуб, огороженный металлической решеткой с табличкой на ограде, - стоял на прежнем месте).

Это был замечательный день, 24 июня 2002 года, настолько замечательный, что даже тогда я вполне сознавала, что абсолютно счастлива.

А уже 9 сентября в доме Блока состоялся вечер памяти Михаила Чулаки под названием "Прощай, зеленая Пряжка!" Я вошла в тот же зал, где мы совсем недавно сидели рядом, вздрогнула, увидев на рояле большой черно-белый портрет в траурной рамке, мое сознание долго отказывалось понять, что происходит. Зал был полон народу, все вспоминали писателя добрым словом. Слушали ауди, смотрели видео-кассеты. Запомнился и потряс рассказ Бориса Никольского о том, как за три дня до гибели, в редакцию Невы Чулаки отправил по мейл-почте для публикации новую работу под названием "Некролог".

Запомнились стихи поэтессы Галины Гампер:

Вошел, отмечен Тем, в кого не верит,

Не верует тем паче -

Тонок, тих

И так по-близорукому пригрядчив...

Собой почти не занимает места,

Верней,

Пространства в общем разговоре -

Князь Мышкин,

Только внутренне пружинист,

А, может,

В крайней точки амплитуды,

И Робеспьер, ну, в общем, якобинец,

Но на славянский лад -

Замах душевный

Сбивает шаг и комкает ряды. (Галина Гампер)

Глава 19

Лето 2002.

В первых числах июля звонок:

- Анечка, со мной произошел смешной случай, в общем, я лежу в больнице -- голос спокойный, ироничный, - снова на Учебном, 3, но на сей раз в хирургии. Похоже, будут удалять желчный пузырь. Лег еще в пятницу, а на выходные меня отпускали домой.

Выяснять, почему он не сказал о своих проблемах раньше, я не стала, и без того было ясно, что не хотел беспокоить. Ответила в его духе, коротко:

- Сегодня же приеду, постараюсь пораньше.

Но пораньше не получилось, задержали домашние дела, и пробки на дорогах, и дальний путь в Озерки. Так что на место я приехала только под вечер. И вот я в той же больнице, в том же отделении, на том же этаже. В палате Михаил Михайлович лежит один, остальные кровати стоят аккуратно заправленными. Просторно и тихо, теплые солнечные блики на стенах и полу, за приоткрытой балконной дверью стайка голубей устроила возню, воркуют, хлопают крыльями.

- Что случилось, Чулаки?

Выкладываю на тумбочку продукты, газеты, новый, взамен сломанного, плейер, к плейру - кассеты со средневековыми кельсткими балладами.

- Ничего страшного, чувствовал все время изжогу после еды, обследовался, сказали: камни в желчном, если прооперировать сейчас, то можно обойтись лапаротомией.

- Под наркозом?

- Да, под общим.

- Ну, Михаил Михайлович. - я в недоумении - Знаю, что есть наркоманы, но оказывается, бывают и наркозоманы, - это мой Чулаки.

Мы смеемся, хотя ситуация вовсе не смешная, и даже странная. Получается, что за год с небольшим мой писатель третий раз лежит в больнице, и каждый раз операция, каждый раз наркоз (в центре зрения - трижды!)! Вспоминаю, что после неудачной попытки улучшить зрение в Глазном Центре, Чулаки говорил, как хорошо, что не решил оперировать оба глаза сразу, а уже примерно через месяц после выписки заявил: "Наверное, буду оперировать второй глаз" Я тогда ответила: "Стоит ли, очень большой риск, можно лишиться последнего зрения".

Сижу у писателя допоздна. Операция на следующий день. Созваниваемся с Ниной и она сообщает, что моя помощь больше не нужна, приезжать в больницу не следует. Но уже на следующий день после операции я рядом с моим кумиром. Михаил Михайлович чувствует себя хорошо, ходит, читает. На столе лежит книга Якова Гордина, исторический роман. Удивительно. Исторические романы Чулаки обычно критикует, авторов упрекает: негоже описывать чужую внутреннюю жизнь исторической личности с реальным именем и фамилией. Тем более, полагает Михаил Михайлович, никто не имеет права отождествлять себя с известными всему миру гениями, писать о них романы. Зря Толстой взялся за образы Кутузова или Наполеона, а Тынянов не имел права художественно описывать Пушкина...