Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

— Плохо вы меня знаете, отвѣчала дона Родригезъ. Я прихожу сюда никѣмъ не подосланная и не такіе еще года мои, чтобы ужъ мнѣ дѣлать было больше нечего, какъ заниматься подобными дѣлами; у меня, слава Богу, въ тѣлѣ еще есть душа и во рту цѣлы всѣ зубы, кромѣ нѣсколькихъ, выпавшихъ отъ простуды, которую такъ легко схватить въ этомъ Аррагонскомъ краю. Но позвольте мнѣ поговорить съ вами одну минуту, я сейчасъ зажгу свѣчку и возвращусь разсказать вамъ — цѣлителю бѣдъ всего міра — мои собственныя бѣды.

Не ожидая отвѣта, дуэнья покинула комнату Донъ-Кихота, въ головѣ котораго явилось въ ту же минуту тысячу мыслей по поводу этого новаго приключенія. И онъ началъ упрекать себя, что такъ легко согласился подвергнуть опасности вѣрность своей Дульцинеѣ. «Кто знаетъ», сказалъ онъ самъ себѣ, «не пробуетъ ли никогда не дремлющій лукавый и пронырливый чортъ втолкнуть меня, при помощи старой дуэньи, въ ту западню, въ которую не могли завлечь меня императрицы, королевы, герцогини, графини, маркизы? Слышалъ я не разъ и не отъ пустыхъ людей, что чортъ пытается соблазнить человѣка скорѣе курносой женщиной, чѣмъ красавицей съ греческимъ носомъ. И, наконецъ, какъ знать? эта тишина, это уединеніе, этотъ странный случай не пробудятъ ли во мнѣ заснувшихъ страстей и не заставятъ ли они меня въ концѣ жизни упасть на томъ мѣстѣ, на которомъ до сихъ поръ я даже не спотыкался. Въ подобныхъ случаяхъ лучше бѣжать чѣмъ принимать битву. Впрочемъ, я, право, кажется начинаю съ ума сходить, если подобныя нелѣпости лѣзутъ мнѣ въ голову и въ ротъ. Возможное ли дѣло, чтобы старая, сѣдая дуэнья съ очками на носу могла пробудить похотливое желаніе, даже въ самомъ развращенномъ сердцѣ? есть ли на свѣтѣ хоть одна дуэнья съ свѣжимъ, полнымъ, упругимъ тѣломъ? Есть ли хоть одна дуэнья, которая не была бы глупа и груба? Отстань же отъ меня это скопище женщинъ, бременящихъ землю! О, какъ умно сдѣлала эта дама, которая на двухъ концахъ своей эстрады помѣстила, какъ говорятъ, двухъ восковыхъ дуэній, съ очками на носу и съ иголкой въ рукахъ, сидящихъ на подушкахъ, какъ будто за шитьемъ. Эти фигуры были у нее въ домѣ совершенно такою же мебелью и украшеніемъ, какъ и настоящія, живыя дуэньи».

Съ послѣднимъ словомъ Донъ-Кихотъ всталъ съ постели съ намѣреніемъ запереть двери своей спальни и не пустить къ себѣ донну Родригезъ. Но въ ту минуту, когда онъ прикоснулся рукою нъ замку, донна Родригезъ появилась у дверей съ зажженной свѣчей. Увидѣвъ возлѣ себя Донъ-Кихота, завернутаго, по прежнему, въ желтое одѣяло, съ колпакомъ на головѣ и компрессами на лицѣ, она опять испугалась и попятившись немного назадъ сказала:

— Не подкараулилъ ли насъ кто-нибудь?

— Мнѣ слѣдуетъ спросить у васъ тоже самое, сказалъ Донъ-Кихотъ. Скажите: могу ли я не опасаться никакого насилія и покушенія съ вашей стороны?

— У кого вы это спрашиваете и отъ кого опасаетесь вы насилія? спросила донна Родригезъ.

— Отъ васъ, я опасаюсь и у васъ я спрашиваю, — сказалъ Донъ-Кихотъ; я сдѣланъ не изъ мрамора, а вы не изъ чугуна, и теперь не десять часовъ утра, а двѣнадцать ночи, и даже, кажется, немного больше; наконецъ мы находимся съ вами въ болѣе таинственной и уединенной комнатѣ, чѣмъ тотъ гротъ, въ которомъ смѣлый Эней покусился на невинность прекрасной Дидоны. Но дайте мнѣ вашу руку, и я буду считать себя вполнѣ безопаснымъ, надѣюсь на свою сдержанность, поддержанную вашими почтенными сѣдинами. Съ послѣднимъ словомъ рыцарь поцаловалъ правую руку дуэньи и подалъ ей свою, которую дана его взяла съ такой же точно церемоніей.

На этомъ мѣстѣ, Сидъ Гамедъ, прерывая разсказъ свой, восклицаетъ: «клянусь Магометомъ! я отдалъ бы лучшую изъ двухъ моихъ шубъ, чтобы увидѣть, какъ шла эта пара подъ руку отъ дверей до постели».

Донна Родригезъ сѣла на стулѣ немного поодаль отъ кровати, не снимая очковъ и не выпуская изъ рукъ свѣчки. Донъ-Кихотъ же, весь спрятанный въ одѣяло, высунувши только лицо, усѣлся на своей постели, и когда рыцарь и его дама устроились на своихъ мѣстахъ, Донъ-Кихотъ сказалъ доннѣ Родригезъ:

— Теперь, донна Родригезъ, вы можете развязать ваши губы и излить передо мною всѣ скорби вашего больнаго сердца и вашей прискорбной души; я васъ выслушаю непорочнымъ ухомъ и помогу милосердымъ дѣломъ.

— Надѣюсь, отвѣтила донна Родригезъ: отъ такого милаго и любезнаго господина нельзя было и ожидать другаго отвѣта. Господинъ Донъ-Кихотъ, продолжала она, хоти вы меня видите теперь передъ вами въ самой срединѣ королевства Арагонскаго, сидящую на этомъ стулѣ, въ поношенномъ платьѣ дуэньи, всю въ морщинахъ и ни на что негодвую, я тѣмъ не менѣе родомъ изъ Овіедо и Астуріи и происхожу отъ одной изъ самыхъ благородныхъ тамошнихъ фамилій. Но злая звѣзда моя и небрежность моихъ, прежде времени обѣднѣвшихъ родителей, сдѣлали то, что они привезли меня въ Мадритъ и, чтобы пристроить меня такъ какъ-нибудь и не довести до большаго несчастія, помѣстили швеей въ донѣ одной знатной даны; я должна сказать вамъ, господинъ Донъ-Кихотъ, что въ вышивкѣ и разныхъ рукодѣліяхъ противъ меня не найдется ни одной женщины. Помѣстивши меня у этой даны, родные мои возвратились домой, и оттуда, какъ хорошіе христіане католики, отправились черезъ нѣсколько лѣтъ за небо. Послѣ нихъ я осталась сиротой, вынужденная питаться скуднымъ подаяніемъ и бѣдными милостями, которыми награждаютъ во дворцахъ знатныхъ особъ нашу сестру. Въ это время, безъ всякаго съ моей стороны повода, въ меня влюбился въ замкѣ одинъ оруженосецъ, очень почтенный за видъ, но уже очень немолодой, бородатый и такой же благородной крови, какъ самъ король, потому что онъ былъ горецъ [16]. Про нашу любовь, не бывшую особенной тайной, узнала госпожа моя, и, чтобы охранить насъ отъ разныхъ сплетенъ и пересудъ, обвѣнчала насъ передъ лицомъ святой римско-католической церкви. Отъ этого единственнаго брака у меня, къ довершенію бѣды моей, родилась дочь; не то, чтобы я умерла во время родовъ, родила я, слава Богу, счастливо и во время, но скоро послѣ рожденія малютки умеръ мой мужъ, и умеръ онъ отъ такого испуга, что еслибъ у меня было время разсказать вамъ все это дѣло, такъ Боже мой, какъ бы вы удивились. — Съ послѣднимъ словомъ дуэнья принялась тихо всхлипывать, говоря Донъ-Кихоту: «простите мнѣ, ваша милость, господинъ Донъ-Кихотъ, что дѣлать, чуть только я вспомню про моего бѣднаго покойника, на глазахъ у меня выступаютъ слезы. Пресвятая Дѣва! какъ важно возилъ онъ, бывало, госпожу мою позади себя на хребтѣ могучаго мула, чернаго, какъ гагатъ; въ то время не знали еще ни каретъ, ни носилокъ, и даны ѣздили, сидя на мулахъ, позади своихъ оруженосцевъ. И я не могу не разсказать вамъ одной исторіи, изъ которой вы увидите, какой вѣжливый былъ мой мужъ Разъ въ Мадритѣ, выѣзжали на улицу Сантъ Яго, которая немного узка, онъ увидѣлъ, что изъ одного дома выходитъ алькадъ съ двумя алгазилани. Замѣтивъ его, мой добрый оруженосецъ притворился, будто хочетъ повернуть мула и ѣхать вслѣдъ за алькадомъ. «Что ты дѣлаешь, несчастный, развѣ ты не видишь, что я здѣсь?» сказала ему госпожа моя, сидѣвшая позади его на мулѣ. Какъ человѣкъ тоже вѣжливый, алькадъ придержалъ мула за узду и сказалъ моему нужу: «поѣзжайте вашей дорогой, потому что это мнѣ, по настоящему, слѣдовало бы сопутствовать госпожѣ донѣ Кассильдѣ«(такъ звалась моя госпожа). Мужъ мой, между тѣмъ, съ шляпой въ рукахъ, все настаивалъ на томъ, чтобы сопровождать алькада; и госпожа моя съ досады и злости взяла толстую булавку, или лучше сказать вытащила изъ своего футляра толстую шпильку и всунула ее въ животъ моему мужу, такъ что его всего покоробило, и онъ съ страшнымъ крикомъ повалился на землю вмѣстѣ съ моей госпожей. Къ госпожѣ въ туже минуту подбѣжали алькадъ и слуги, и подняли ее съ земли, а мужъ мой остался въ какой-то цирюльнѣ, жалуясь, что у него исколоты всѣ внутренности. Происшествіе это стало извѣстно всѣмъ Гвадалквивирскимъ шалаганамъ, и мужъ мой своею вѣжливостію пріобрѣлъ такую славу, что малые ребята бѣгали за нимъ по улицамъ. Вслѣдствіе этой исторіи, да еще потому, что онъ былъ близорукъ, госпожа моя отослала его отъ себя, и тогда онъ умеръ, какъ мнѣ кажется, съ горя, оставивши меня безпомощной вдовой съ маленькой дочерью, красота которой съ каждымъ днемъ увеличивалась на моихъ глазахъ, какъ пѣна морская. Такъ какъ я была извѣстная во всемъ городѣ швейка, поэтому госпожа герцогиня, вышедшая тогда за мужъ за герцога моего господина, увезла меня съ моей дочерью въ королевство Аррагонское. Здѣсь дочь моя мало-по-малу росла, и наконецъ выросла и разцвѣла во всей прелести, поетъ она, какъ жаворонокъ, пляшетъ, какъ мышь, читаетъ и пишетъ, какъ школьный учитель и считаетъ, какъ ростовщикъ. Чистоплотна она до того, что текучая вода, кажется, не чище моей дочери, и теперь, если память не измѣняетъ мнѣ, ей должно быть шестьнадцать лѣтъ, пять мѣсяцевъ и три дня, немного больше или меньше. Вотъ эта то дочь моя влюбилась здѣсь въ одного богатаго крестьянина, живущаго недалеко, въ имѣніи герцога, моего господина; не съумѣю сказать вамъ, какъ они тамъ связались, но только молодецъ этотъ, пообѣщавши жениться на моей дочери, соблазнилъ ее и теперь отказывается отъ своего слова. Хотя герцогъ, господинъ мой, знаетъ это дѣло, потому что я много разъ жаловалась ему на негодяя и просила велѣть этому обманщику жениться на моей дочери, но онъ не слушаетъ и не слышитъ моихъ просьбъ. Отецъ соблазнителя очень богатъ, даетъ герцогу деньги въ займы и готовъ исполнить всякую его причуду, поэтому герцогъ и не хочетъ дѣлать ему никакой непріятности. Одна надежда на васъ, добрый господинъ мой; устройте вы какъ-нибудь это дѣло или словами или оружіемъ. Вы, говорятъ, пріѣхали сюда возстановлять правду, исправлять всякія бѣды и помогать несчастнымъ. Взгляните, ваша милость, съ состраданіемъ на мою обманутую дочь, взгляните на ея сиротство, молодость, ея прелесть и другія качества, о которыхъ я вамъ говорила. По чистой совѣсти скажу вамъ, что изъ всѣхъ женщинъ въ этомъ замкѣ нѣтъ ни одной, которая бы стоила подошвы башмака ея; одна дѣвушка здѣсь Альтизидора, которую считаютъ самой прекрасной и развязной, не подойдетъ къ моей дочери и на милю. Вѣрьте мнѣ, ваша милость, не все то золото, что блеститъ. У этой Альтизидоры больше чванства, чѣмъ красоты и больше наглости, чѣмъ стыда; кромѣ того у нее пахнетъ изо рта такъ сильно, что возлѣ нее нельзя пробыть одной минуты, и даже госпожа герцогиня… Но я промолчу объ этомъ, потому что и у стѣнъ, говорятъ, есть уши.