Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

— Этого совсѣмъ не нужно, воскликнула Долорида, я отвѣчаю за Маланбруно; онъ не способенъ на измѣну и ни на какую хитрость. Садитесь, рыцарь, безъ страха на Клавилена, и если случится что-нибудь дурное, то, повторяю вамъ, я отвѣчаю за это.

Возражать Долоридѣ, изъявляя нѣкоторое сомнѣніе за свою безопасность, значило бы, по мнѣнію Донъ-Кихота, оскорбить его собственное мужество, и потому, не сказавъ болѣе ни слова. онъ сѣлъ верхомъ на Клавилена и слегка дотронулся до пружины. Такъ какъ ноги Донъ-Кихота, не опираясь на стремена, висѣли во всю ихъ длину, поэтому онъ походилъ въ эту минуту на одну изъ тѣхъ фигуръ, которыя рисуютъ или оттискиваютъ на фландрскихъ обояхъ, изображающихъ тріумфъ какого-то императора.

Скрѣпя сердце полѣзъ на коня вслѣдъ за своимъ господиномъ Санчо. Находя однако свое сидѣніе не совсѣмъ мягкимъ — спина Клавилена казалась ему скорѣе мранморной, чѣмъ деревянной — онъ попросилъ дать ему подушку, все равно съ эстрады ли госпожи Дульцинеи Тобозской, или съ постели какого-нибудь лакея. Но Трифалды сказала, что подушки дать ему нельзя, потому что Клавилень не терпитъ на себѣ никакой збруи и никакого украшенія, и потому Санчо остается только сѣсть по женски, такъ какъ въ этомъ положеніи твердость сидѣнія не такъ ощутительна. Санчо такъ и сдѣлалъ и, попрощавшись съ публикой, позволилъ завязать себѣ глаза. Но онъ еще разъ открылъ ихъ, и кинувъ на зрителей умоляющій взоръ, просилъ со слезами на глазахъ не оставить его въ эту ужасную минуту безъ молитвъ и прочитать за него Отче нашъ и молитву Богородицѣ, да Господь пошлетъ имъ, говорилъ онъ, кого-нибудь, который тоже помолится за нихъ, если когда-нибудь въ жизни имъ придется быть въ такомъ же ужасномъ положеніи.

— Болванъ! сказалъ Донъ-Кихотъ; къ висѣлицѣ, что-ли привязали тебя? Переживаешь ли ты послѣдній день своей жизни, чтобы обращаться съ подобными просьбами. Развѣ не сидишь ты, негодный трусъ, на томъ мѣстѣ, на которомъ сидѣла красавица Магалона, и съ котораго она, если вѣрить исторіи, сошла не въ могилу, а вошла на тронъ Франціи. А я, отправляющійся вмѣстѣ съ тобой, развѣ не стою мужественнаго Петра, сидѣвшаго на этомъ самомъ мѣстѣ, на которомъ возсѣдаю теперь я. Завяжи, завяжи себѣ глаза, бездушное животное, и не обнаруживай словами своего подлаго страха, по крайней мѣрѣ въ моихъ глазахъ.

— Такъ пусть зашьютъ мнѣ ротъ, сказалъ Санчо, если не хотятъ, чтобы я поручалъ себя Богу и чтобы другіе молились за меня. И что удивительнаго, если я боюсь, не собралась ли теперь вокругъ насъ куча дьяволовъ, которые примчатъ насъ прямо въ Перельвило [13].

Рыцарю и оруженосцу завязали наконецъ глаза, и Донъ-Кихотъ, усѣвшись какъ должно, повернулъ пружину на шеѣ Клавилена. Въ ту минуту, какъ рыцарь прикоснулся къ пружинѣ, дуэньи и все общество, собравшееся въ саду, закричали въ одинъ голосъ: «да ведетъ тебя Богъ, мужественный рыцарь; да не покинетъ тебя Богъ, безстрашный оруженосецъ! Вотъ ужъ вы подымаетесь на воздухъ и мчитесь съ быстротою стрѣлы, изумляя и поражая тѣхъ, которые смотрятъ на васъ съ поверхности земли. Держись крѣпче, мужественный Санчо! Смотри, не упади; потому что паденіе твое выйдетъ ужаснѣе паденія того глупца, который хотѣлъ везти колесницу солнца — своего отца».

Санчо слышалъ все это и тѣснясь къ своему господину, сжимая его въ своихъ рукахъ, сказалъ ему: «ваша милость, намъ говорятъ, будто мы поднялись такъ высоко, а между тѣмъ мы отлично слышимъ всѣхъ этихъ господъ.

— Не обращай на это вниманія, Санчо, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. Эти воздушныя путешествія выходятъ изъ рода обыкновеннаго на свѣтѣ, и потому ты за три тысячи миль увидишь и услышишь все, что тебѣ будетъ угодно. Но, пожалуйста, не жми меня такъ сильно, потому что я задыхаюсь; и право я не понимаю, чего ты трусишь, что наводитъ на тебя такой страхъ? Я могу поклясться. что никогда въ жизни не ѣздилъ я на такомъ легкомъ животномъ; летя на немъ, мы какъ будто не двигаемся съ мѣста. Отжени же отъ себя, мой другъ, всякій страхъ; на свѣтѣ все дѣлается, какъ должно дѣлаться; и наши жизненные паруса надуваетъ, кажется, попутный вѣтеръ счастія.

— Должно быть что такъ, отвѣчалъ Санчо; потому что съ этой стороны меня надуваетъ такой попутный вѣтеръ, какъ будто тысячу мѣховъ работаютъ возлѣ меня.

Санчо говорилъ совершенную правду. Возлѣ него дѣйствительно работали большіе раздувальные мѣха; — вся эта мистификаціая была удивительно хорошо устроена герцогомъ, герцогиней и мажордомомъ ихъ, ничего не упустившими. чтобы сдѣлать ее совершенной до нельзя.

— Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ, почувствовавъ воздухъ отъ мѣховъ, мы, безъ сомнѣнія, поднялись теперь во вторую воздушную сферу, гдѣ образуется градъ и снѣгъ. Въ третьей сферѣ образуются громъ и молнія. и если мы станемъ подыматься выше и выше, мы скоро достигнемъ, пожалуй сферы, огня! И я право не знаю, какъ мнѣ удержать эту пружину, чтобы не подняться намъ туда, гдѣ мы растопимся.

Въ эту самую минуту въ лицу рыцаря и оруженосца поднесли на концѣ длинной трости горящую паклю, которую также легко воспламенить, какъ и затушить.

Санчо первый почувствовалъ жаръ. «Пусть меня повѣсятъ,» воскликнулъ онъ, «если мы не поднялись уже въ область огня, или по крайней мѣрѣ очень близко къ ней, потому что половина моей бороды уже прогорѣла, и я право хочу открыть глаза, чтобы посмотрѣть, гдѣ мы теперь.

— Не дѣлай этого, Санчо, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; помни истинную исторію доктора Торальвы, котораго черти унесли съ завязанными глазами изъ Мадрита во всю прыть, по воздуху на конѣ, стоявшемъ на палкѣ. Чрезъ двѣнадцать часовъ онъ прилетѣлъ въ Римъ, спустился въ улицу, называемую башней Нины, присутствовалъ при штурмѣ вѣчнаго города, былъ свидѣтелемъ всѣхъ ужасовъ, сопровождавшихъ этотъ штурмъ, смерти конетабля Бурбона, и на другой день утромъ вернулся въ Мадритъ, гдѣ разсказалъ все, что видѣлъ наканунѣ. Между прочимъ онъ говорилъ, что тѣмъ временемъ, какъ онъ мчался по воздуху, чортъ велѣлъ ему открыть глаза, и онъ увидѣлъ, какъ ему казалось, такъ близко возлѣ себя луну, что могъ бы достать ее рукой, но взглянуть на землю онъ не смѣлъ, боясь, чтобы у него не закружилась голова. Поэтому, Санчо, и намъ не слѣдуетъ развязывать глазъ; тотъ кто взялся везти насъ, тотъ и отвѣтитъ за насъ, и какъ знать, быть можетъ мы подымаемся все вверхъ для того, чтобы сразу упасть въ Кандаю, подобно соколу, опускающемуся внезапно съ высоты на свою добычу. Хотя мы покинули, повидимому, садъ не болѣе получаса, мы тѣмъ не менѣе должны были пролетѣть уже порядочное пространство.

— Я, правду сказать, думаю теперь только о томъ, отвѣчалъ Санчо, что если госпожѣ Моделенѣ или Маголонѣ удобно было сидѣть на этомъ сидѣніи, то тѣло у нее должно быть было не совсѣмъ нѣжное.

Герцогъ, герцогиня и все общество, присутствовавшее въ саду, внимательно слушали этотъ разговоръ двухъ храбрыхъ, не проронивъ въ немъ ни слова. Наконецъ, чтобы достойно завершить это удивительное происшествіе, подъ хвостъ Клавилена положили свертокъ горящей пакли: и такъ какъ внутренность его была наполнена ракетами и петардами, по этому онъ, въ ту же минуту, съ страшнымъ шумномъ, взлетѣлъ на воздухъ, сбросивъ на траву, на половину покрытыхъ гарью, Донъ-Кихота и Санчо. Немного ранѣе бородатыя дуэньи исчезли изъ саду вмѣстѣ съ Трифалды и со всею ихъ свитой, всѣ же остальные господа, бывшіе въ саду, въ минуту паденія Клавилена, упали на землю и лежали на ней, какъ будто въ обморокѣ. Немного измятые Донъ-Кихотъ и Санчо встали съ травы и, оглянувшись во всѣ стороны, страшно удивились, увидѣвъ себя въ томъ самомъ саду, изъ котораго они помчались въ Кандаю, а знакомое имъ общество, лежащимъ на землѣ недвижимо. Но удивленіе ихъ еще усилилось, когда на концѣ сада, они увидѣли воткнутое въ землю копье съ висѣвшимъ за немъ, на двухъ шелковыхъ шнуркахъ, бѣлымъ пергаментомъ, на которомъ было написано большими золотыми буквами:

«3наненитый рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій предпринялъ приключеніе графини Трифалды, называемой дуэньей Долоридой и компаніей, и привелъ его къ концу тѣмъ только, что рѣшился предпринять его. Маламбруно вполнѣ удовольствованъ этимъ. Подбородки дуэній теперь гладко выбриты, и король донъ-Клавіо съ королевой Антономазіей воспріяли свой первобытный видъ. Какъ только исполнится бичеваніе оруженосца, бѣлая голубица въ ту же минуту освободится изъ зачумленныхъ когтей преслѣдующаго ее коршуна и упадетъ въ объятія своего дорогого голубка. Такъ повелѣваетъ волшебнѣйшій изъ волшебниковъ мудрый Мерлинъ».