Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

— Милая дама! отвѣчалъ Санчо; пусть моя доброта длиннѣе бороды вашего оруженосца, — это для меня не важно; важно то, что бы разлучаясь съ жизнью, душа моя не оказалась бы безъ бороды, а до здѣшнихъ бородъ, право, мнѣ нѣтъ никакого дѣла. И я, безъ всякихъ упрашиваній и выпрашиваній вашихъ, попрошу моего господина, — я знаю онъ меня любитъ, особливо теперь, когда у него есть одно дѣло до меня, — помочь вашей милости, чѣмъ онъ можетъ. Но разскажите ваши несчастія и предоставьте дѣлу сдѣаться самому; никто, въ такомъ случаѣ, повѣрьте, не останется въ накладѣ.

Герцогъ и герцогиня, устроившіе это приключеніе, умирали со смѣху, слушая всѣ эти рѣчи и удивляясь искуству и ловкости графини Трифадлы.

Сѣвши на свое мѣсто, графиня такъ начала свой разсказъ: «въ славномъ царствѣ Кандаѣ, находящемся между великимъ Талробаномъ и южнымъ моремъ, въ двухъ миляхъ отъ Комаринсуаго мыса, царствовала королева дона-Магонція, вдова своего повелителя и мужа, короля Архипелага. Отъ брака ихъ произошла на свѣтъ инфанта Антономазія, наслѣдница королевства; эта инфанта Антономазія воспитывалась и возрастала подъ моимъ опекунствомъ и надзоромъ; такъ какъ я была самая древняя и самая благородная дуэнья ея матери. Переживая день за днемъ, воспитанница моя достигла, наконецъ, четырнадцатилѣтняго возраста и стала такой красавицей, что сама природа не могла создать ничего лучше. Но кромѣ того, что она была красавица, она въ добавокъ вовсе не была дура; а напротивъ, такъ-же умна, какъ прекрасна, а была она, да есть и теперь, — если только неумолимыя Парки и ревнивая судьба не пересѣкли нити ея жизни, чего онѣ, конечно, не сдѣлали: — небо не могло дозволить, чтобы землѣ причиненъ былъ такой страшный вредъ, чтобы кисть прекраснѣйшаго винограда была сорвана зеленою съ вѣтви; если-жъ этого не случилось, такъ, повторяю, она остается и теперь прекраснѣйшей особой на землѣ. Въ эту прекраснѣйшую особу, которую не можетъ достойно восхвалить мой неповоротливый, тяжелый языкъ, влюблялось безчисленное множество туземныхъ и иностранныхъ принцевъ. И между ними, одинъ простой, при дворѣ находившійся, рыцарь, разсчитывая на свою молодость, красоту, живость своего ума и свои достоинства, дерзнулъ обратить взоры на эту чудесную красоту. Если вашему величію не скучно слушать меня, такъ я вамъ скажу, что этотъ рыцарь былъ поэтъ, знаменитый танцоръ и къ тому еще не то что игралъ, а почти говорилъ на гитарѣ; наконецъ, онъ такъ мастерски дѣлалъ птичьи клѣтки, что могъ бы, въ случаѣ нужды, добывать себѣ средства въ жизни однимъ этимъ искуствомъ. Подобнаго рода достоинства и таланты могутъ перевернуть гору, не то что сердце слабой дѣвушки, и однако они не могли бы одолѣть крѣпости моей воспитанницы, еслибъ безстыдный воръ не употребилъ сначала всѣхъ своихъ усилій — одолѣть меня саму. Этотъ извращенный бездѣльникъ задумалъ прежде всего прельстить меня и заставить увлеченную имъ, легкомысленную гувернантку вручить ему ключи отъ крѣпости, ввѣренной ея охраненію. Одинъ Богъ знаетъ какими талисманами обворожилъ онъ меня и подчинилъ себѣ мою волю. Въ особенности пошатнулъ онъ и опрокинулъ твердость мою нѣсколькими куплетами, которые онъ напѣвалъ, по ночамъ, подъ рѣшетчатымъ окномъ моимъ, выходившимъ на маленькую улицу, гдѣ онъ обыкновенно гулялъ; одинъ куплетъ, если память не измѣняетъ мнѣ, былъ такой:

Куплетъ этотъ показался мнѣ золотымъ, а голосъ, пропѣвшій его — медовымъ. Видя до какой бѣды довели меня эти куплеты, я подумала что правъ былъ Платонъ, совѣтуя изгонять изъ благоустроенныхъ государствъ поэтовъ. Право, ихъ слѣдовало бы изгнать, по крайней мѣрѣ эротическихъ; потому что они пишутъ стихи, не въ родѣ жалобныхъ пѣсней маркиза мантуанскаго, которыя забавляютъ женщинъ и заставляютъ плакать дѣтей, а что-то въ родѣ сладкихъ терніевъ, пронзающихъ душу и сжигающихъ ее, какъ громъ, не трогая платья. Кромѣ того пѣлъ онъ еще такой куплетъ:

и иного другихъ куплетовъ пѣлъ онъ мнѣ въ этомъ родѣ, то есть въ такомъ, который очаровываетъ въ пѣніи и восхищаетъ въ чтеніи. О, Боже, что у насъ дѣлалось, когда наши поэты принимались сочинять такъ называемыя seguidillos, бывшія въ большой модѣ въ Кандаѣ. Можно сказать, что въ нихъ танцовала душа, волновалось тѣло, заливался смѣхъ и восторгались всѣ чувства. Право, повторяю, всѣхъ этихъ пѣвцовъ и трубадуровъ слѣдовало бы выселить на какіе-нибудь пустынные острова; хотя, впрочемъ, виноваты не они, а тѣ простяки, которые ихъ хвалятъ и тѣ глупцы, которые имъ вѣрятъ. И еслибъ я была такой хорошей дуэньей, какой мнѣ слѣдовало быть, я конечно, не растаяла бы отъ ихъ сладкихъ словъ и не вѣрила бы подобнымъ изрѣченіямъ: я живу умирая, сгораю во льду, мерзну съ огнѣ, надѣюсь безъ надежды, я, уѣзжая, остаюсь и другимъ такимъ же прелестямъ, которыми наполнены ихъ писанія. И чего не наговорятъ они, когда пустятся обѣщать фениксъ Аравіи, корону Аріаны, коней солнца, перлы южнаго моря, золото Пактола и бальзамъ Понкоіа. У нихъ какъ то особенно быстро начинаетъ бѣгать перо, когда имъ приходитъ охота обѣщать то, — это впрочемъ имъ ничего не стоитъ — чего они никогда не въ состояніи будутъ дать. Но, несчастная, что я дѣлаю, чѣмъ я занимаюсь? Какая глупость, какое неблагоразуміе, заставляетъ меня разсказывать чужіе грѣхи, когда на душѣ у меня лежитъ столько собственныхъ. О, горе мнѣ, горе! Не стихи побѣдили меня, а моя собственная глупость, не серенады разнѣжили меня, а мое преступное неблагоразуміе. Мое невообразимое невѣжество, моя слабая сообразительность открыла дорогу и приготовила успѣхъ донъ-Клавію, — такъ звался тотъ рыцарь, о которомъ я говорю. При моемъ посредничествѣ, подъ моимъ покровительствомъ, онъ приходилъ не одинъ, а много разъ въ спальню Антономазіи, обманутой не имъ, а мною; приходилъ онъ къ ней, правда, подъ именемъ законнаго мужа, потому что, хотя я и грѣшница, а никогда бы не позволила, чтобы донъ-Клавіо прикоснулся въ подошвѣ туфлей Антономазіи, не сдѣлавшись прежде ея мужемъ; нѣтъ, нѣтъ, этого бы я никогда не позволила. Замужество должно непремѣнно предшествовать подобнаго рода дѣламъ, тогда только я соглашусь вмѣшаться въ нихъ. И въ этомъ дѣлѣ была только одна дурная сторона, именно неравенство съ обѣихъ сторонъ; донъ-Клавіо былъ простымъ рыцаремъ, а инфанта Антономазія наслѣдницей царства. Въ теченіи нѣкотораго времени она скрывала эту интригу, отводила отъ нее глаза, но скоро особенно сильное развитіе стана Антономазіи должно было, какъ мнѣ казалось, выдать ея тайну. Это заставило задуматься насъ всѣхъ, и мы, посовѣтовавшись втроемъ, сообща рѣшили, что прежде чѣмъ вполнѣ обнаружится несчастіе, случившееся съ Антономазіей, донъ-Клавіо попроситъ руку ея у великаго викарія, въ силу даннаго донъ-Клавію Антономазіей письменнаго обѣщанія — быть его женою, — написаннаго и утвердившагося въ умѣ моемъ съ такою силою, что самъ Самсонъ не вырвалъ бы его оттуда. Мы показали виварію письмо Антономазіи, открывшей свою тайну безъ всякой особенной формальности, и викарій засвидѣтельствовалъ все это у одного честнаго придворнаго алгазила.

— Какъ, воскликнулъ Санчо, въ Кандаѣ тоже водятся поэты, алгазилы и seguidillos? Клянусь Богомъ, міръ, какъ видно, вездѣ одинъ и тотъ же. Но, госпожа Трифалды, поторопитесь вы немного съ вашимъ разсказомъ, потому что уже не рано, и я умираю отъ любопытства узнать, чѣмъ окончилась эта длинная исторія.

— Это я вамъ сейчасъ скажу, отвѣтила графиня.