Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

Глава XXXV

Въ эту минуту въ охотникамъ подъѣхала, въ тактъ, подъ звуки музыки, тріумфальная колесница, запряженная шестью вороными мулами, покрытыми бѣлыми попонами. На каждомъ мулѣ сидѣлъ верхомъ кающійся, одѣтый весь въ бѣломъ, съ восковымъ факеломъ въ рукахъ. Колесница эта была въ два или три раза больше предъидущихъ. По обѣ стороны ея шли двѣнадцать другихъ кающихся, бѣлыхъ, какъ снѣгъ, тоже съ факелами. Зрѣлище это могло изумить и ужаснуть въ одно время. На тронѣ, возвышавшемся среди колесницы, возсѣдала нимфа, покрытая множествомъ вуалей изъ серебристаго газа, на которомъ сіяло море золотыхъ соломинокъ, составлявшихъ, если не богатый, то пышный нарядъ. Лицо ея было закрыто шелковымъ, прозрачнымъ вуалемъ, и изъ подъ него сквозило очаровательное молодое лицо. При свѣтѣ многочисленныхъ факеловъ можно было опредѣлить возрастъ этой нимфы и превосходно разглядѣть ея очаровательныя черты; ей было, какъ казалось, не болѣе двадцати и не менѣе семнадцати лѣтъ. Возлѣ нея сидѣла какая-то особа въ бархатномъ платьѣ съ длиннымъ шлейфомъ, закрытая чернымъ покрываломъ.

Колесница остановилась противъ герцога и Донъ-Кихота. Умолкли трубы и съ ними арфы и лютни, помѣщавшіяся на самой колесницѣ; таинственная особа въ длинномъ платьѣ, приподнялась съ своего мѣста, распахнула платье и, сбросивъ покрывало, показала высохшій и ужасный ликъ смерти. При видѣ ея Донъ-Кихотъ поблѣднѣлъ, Санчо затрясся всѣмъ тѣломъ, герцогъ и герцогиня приняли испуганный видъ.

«Я — Мерлинъ», заговорила эта живая смерть, какимъ-то соннымъ, пробуждающимся голосомъ, — «тотъ самый Мерлинъ, отцомъ котораго, по сказанію исторіи, былъ чортъ (ложь, признанная за правду теченіемъ времени). Я царь магіи, властитель и архивъ науки Зороастровой, соперникъ вѣковъ и временъ, силящихся поглотить въ своихъ волнахъ подвиги странствующихъ рыцарей, къ которымъ я питалъ и не перестану питать самое высокое уваженіе. Хотя волшебники и чернокнижники вообще суровы и необщительны, но я мягокъ, нѣженъ, полнъ любви и желаній сдѣлать всякому добро.

Въ мрачную пещеру Судьбы, гдѣ духъ мой трудится надъ устройствомъ магическихъ знаковъ и фигуръ, дошелъ до меня голосъ прекрасной Дульцинеи Тобозской; я узналъ о постигшемъ ее несчастіи, узналъ, что изъ небесной дѣвы она обратилась въ грубую крестьянку, и преисполнившись состраданіемъ, замкнувъ свой духъ въ этотъ пустой, ужасный скелетъ, перелистовавъ сто тысячъ книгъ моей сатанинской науки, прихожу теперь, о мужественный рыцарь, открыть тебѣ лекарство отъ ужасной болѣзни, отъ твоего тяжелаго страданія.

О ты, слава и гордость мужей, заковывавшихъ себя въ кольчугу; свѣтъ, сіяніе, путеводная звѣзда всѣхъ, обрекающихъ себя на тяжелую и кровавую службу воина, забывая нѣгу пуховаго ложа и сладостнаго сна!

Къ тебѣ обращаюсь я, рыцарь, котораго никогда никто достойно не восхвалитъ, и скажу тебѣ, сіяніе Ламанча, свѣтило Испаніи, безстрашный и мудрый Донъ-Кихотъ, что разочаровать Дульцинею Тобозскую можетъ только оруженосецъ твой Санчо, давши себѣ по голому тѣлу три тысячи триста такихъ плетей, которыя оставили-бы на его тѣлѣ рубцы и слѣды; только этимъ средствомъ можно смягчить очарователей Дульцинеи, и только затѣмъ, чтобъ это сказать тебѣ пришелъ я сюда».

— Таковскаго нашли, воскликнулъ Санчо: я не то — три тысячи триста, а три плети дамъ себѣ развѣ тогда, когда пырну себя три раза ножемъ. Къ черту такого рода разочарованія! И если господинъ Мерлинъ не нашелъ другаго способа разочаровать госпожу Дульцинею Тобозскую, такъ можетъ она и въ гробъ лечь очарованной.

— Но прежде ты можешь быть повѣшенъ иной, донъ негодяй, воскликнулъ Донъ-Кихотъ; я привяжу тебя голаго къ дереву и отсчитаю тебѣ не три тысячи триста, а шесть тысячъ шестьсотъ плетей, отъ которыхъ ты не вывернешься тремя тысячами тремя стами изворотами; и не отвѣчай мнѣ на это ничего, или я вырву у тебя душу.

— Нѣтъ, воскликнулъ Мерлинъ, Санчо долженъ по доброй волѣ, а не насильно, получить назначенное ему число плетей и при томъ тогда, когда ему будетъ угодно, сроку ему никакого не назначается. Если онъ, однако, хочетъ выкупиться за половину назначенной цѣны, въ такомъ случаѣ, онъ можетъ велѣть и чужой, хотя бы немного тяжеловатой рукѣ, отсчитать ему эти удары.

— Ни собственной, ни чужой, ни тяжелой, ни легкой, никакой рукой не отсчитаются они мнѣ, отвѣтилъ Санчо; я — что ли родилъ эту госпожу Дульцинею Тобозскую, чтобы своимъ тѣломъ отвѣчать за грѣхи ея прекрасныхъ глазъ? Это хорошо для моего господина, составляющаго часть своей дамы, по крайней мѣрѣ онъ на каждомъ шагу называетъ ее своею жизнью, душой и поддержкой; поэтому онъ можетъ и долженъ отхлестать себя и сдѣлать все, что слѣдуетъ для ея разочарованія, но чтобы я влѣпилъ себѣ нѣсколько тысячъ плетей изъ-за нее — чорта съ два.

Услышавъ это, возсѣдавшая возлѣ Мерлина серебристая нимфа встала съ мѣста и, приподнявъ эѳирный вуаль съ своего болѣе чѣмъ прекраснаго лица, нагло обратясь къ Санчо, сказала ему вовсе не женственнымъ голосомъ: «о, злосчастный оруженосецъ! куриное сердце, чугунная душа, каменная грудь! еслибъ тебѣ приказали, безстыдный негодяй, кинуться съ высокой башни, торчмя головой; если-бы тебѣ велѣли проглотить дюжину ужей, двѣ дюжины ящерицъ и три дюжины змѣй, или переколоть кинжаломъ жену и дѣтей, тогда ты могъ бы еще, пожалуй, корчить недовольныя мины и дуть твои губки; но отказываться влѣпить себѣ три тысячи триста плетей, когда нѣтъ такого негодяя школьника ни въ какомъ училищѣ, которому не отсчитывали бы ежемѣсячно столько же, — это изъ рукъ вонъ; это удивляетъ и поражаетъ сострадательныя сердца всѣхъ слышащихъ и всѣхъ услышащихъ твой отказъ. Взгляни, безчувственное одеревенѣлое животное своими лошаковыми глазами на зѣницу моихъ, — сіяющихъ, какъ свѣтозарныя звѣзды, и посмотри, какъ льются изъ нихъ слеза за слезой, ручей за ручьемъ, оставляя влажные слѣды, полосы и борозды на прекрасныхъ поляхъ моихъ ланитъ. Сжалься, злобный уродъ, глядя, какъ увядаетъ молодой мой вѣкъ, не перешедшій еще за другой десятокъ годовъ, потому что мнѣ всего девятнадцать лѣтъ и нѣтъ еще сполна двадцати; умились, говорю, видя, какъ блекнетъ онъ подъ оболочкою грубой мужички. Если я не похожа на нее въ эту минуту, то это только по особой милости мудраго Мерлина, возвратившаго мнѣ мою прежнюю прелесть, чтобы смягчить красотой моей тебя; вѣдь слезы красавицы дѣлаютъ тигровъ — овцами и скалы — мягкими, какъ вата. Влѣпи, влѣпи себѣ эти три тысячи триста плетей по твоему мясистому тѣлу, лютый, неукротимый звѣрь! воодушеви это мужество, которое ты призываешь только для того, чтобы наполнить себѣ брюхо и ротъ. Возврати нѣжность моей кожѣ, мягкость моему характеру, красоту моему образу. Если ты не хочешь смягчиться и послушаться голоса разсудка для меня, сдѣлай это для бѣднаго рыцаря, стоящаго возлѣ тебя; сдѣлай это для господина твоего, чью душу я вижу теперь насквозь, сидящую у него поперегъ горла въ пяти или шести дюймахъ отъ губъ, ожидая твоего отвѣта — мягкаго или суроваго — чтобы выйти черезъ ротъ или возвратиться назадъ въ желудокъ рыцаря».

Услышавъ это, Донъ-Кихотъ ощупалъ горло и сказалъ герцогу: «клянусь Богомъ, герцогъ, Дульцинея сказала правду: у меня, дѣйствительно, душа, какъ арбалетный орѣхъ, стала поперегъ горла.

— Что скажешь на это, Санчо? спросила герцогиня.

— То, что а уже сказалъ, отвѣтилъ Санчо; чорта съ два, чтобы я лептьми, угощалъ себя.

— Плетьми, а не лептьми, перебилъ герцогъ.

— Ахъ, оставьте меня, пожалуста, ваша свѣтлость, проговорилъ Санчо; право мнѣ теперь не до того, чтобы замѣчать какую букву спереди, какую сзади ставить: эти проклятыя плети, что я долженъ влѣпить себѣ, или мнѣ должны влѣпить, до того разстроили меня, что право я не знаю, что я дѣлаю и говорю. Хотѣлось бы мнѣ только узнать отъ ея милости, госпожи Дульцинеи Тобозской, гдѣ это она училась такой удивительной манерѣ упрашивать человѣка о чемъ-нибудь. Ея милость изволитъ просить меня влѣпить себѣ по голому тѣлу нѣсколько тысячъ плетей и называетъ меня куринымъ сердцемъ, лютымъ звѣремъ и разными другими пріятными прозвищами, которыхъ не вынесъ бы самъ чортъ. Да развѣ тѣло у меня изъ чугуна, что-ли? И развѣ мнѣ есть особенное дѣло до того, будетъ ли госпожа Дульцинея очарована или разочарована? Чтобы меня умилостивить, она, кажись, не присылала мнѣ никакой корзины съ бѣльемъ, рубахами, платками, подштанниками (хотя я ихъ и не ношу); и, вмѣсто того, безъ всякихъ корзинъ, посылаетъ мнѣ руготню за руготней; развѣ она не знаетъ нашей пословицы, что оселъ, нагруженный золотомъ, легко взбирается на гору, что подарки разбиваютъ скалы, что молясь Богу, нужно бичевать себя, и что одно возьми стоитъ двухъ я дамъ. А господинъ мой, который долженъ бы обнять и приласкать меня, чтобы сдѣлать мягкимъ, какъ расчесанную вату, обѣщаетъ вмѣсто того привязать меня голаго въ дереву и отсчитать мнѣ вдвое больше плетей, чѣмъ мнѣ назначено. И развѣ всѣ эти сострадательныя сердца не должны были бы разсудить, что онѣ предлагаютъ выпороть себя не оруженосцу, а губернатору, предлагаютъ ему покушать, какъ говорится, меду на своихъ вишняхъ. Пусть эти господа выучатся прежде спрашивать и упрашивать и быть вѣжливыми, потому что неровенъ часъ и человѣкъ не всегда въ хорошемъ расположеніи духа. Меня и безъ того всего коробитъ, когда я взгляну на дырья на своемъ зеленомъ камзолѣ, а тутъ меня упрашиваютъ еще выпороть себя по доброй волѣ; да я также соглашусь на это, какъ на то, чтобы по доброй волѣ сдѣлаться кацикомъ.