Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

— Правду сказать, ваша милость, я рѣшительно не понимаю, какое отношеніе можетъ имѣть порка моя въ разочарованію очарованныхъ; это все равно, что чесать себѣ пятку отъ головной боли. И готовъ поклясться, что во всѣхъ исторіяхъ, прочитанныхъ вашею милостью, вы не прочли ни объ одномъ разочарованіи помощью плетей. Впрочемъ такъ или иначе, а я выпорю себя, но только тогда, когда мнѣ придетъ охота.

— Да просвѣтитъ тебя небо настолько, чтобы ты созналъ свою обязанность помочь моей дамѣ и повелительницѣ, она-же и твоя повелительница, какъ моего слупи, сказалъ Донъ-Кихотъ.

Разговаривая такимъ образомъ, они продолжали путь и пришли на то мѣсто, гдѣ ихъ опрокинули и измяли быки. Узнавъ его, Донъ-Кихотъ сказалъ Санчо: «вотъ лугъ, за которомъ мы встрѣтили прекрасныхъ пастушекъ, хотѣвшихъ воскресить здѣсь пасторальную Аркадію; — прекрасная мысль! и если ты согласенъ со мною, Санчо, то, въ подражаніе этимъ прекраснымъ пастушкамъ, сдѣлаемся тоже пастухами, хотя-бы впродолженіе этого года, который я долженъ прожить въ уединеніи. Я куплю нѣсколько овецъ, все нужное для пасторальной жизни и станемъ мы — я — подъ именемъ пастуха Кихотиза, а ты Пансино — бродить по горамъ, лѣсамъ и лугамъ, распѣвая въ одномъ мѣстѣ веселыя, въ другомъ жалобныя пѣсни. Прозрачныя воды ручьевъ, или глубокихъ рѣкъ станутъ утолять нашу жажду, дубы предложатъ намъ въ изобиліи ихъ сладкіе, здоровые плоды, пробковыя деревья отдыхъ, убѣжище и ночлегъ. И они не лишатъ насъ тѣни своей, розы аромата, луга — роскошныхъ, разноцвѣтныхъ ковровъ, воздухъ свѣжести, луна и звѣзды сладкаго свѣта во мракѣ ночей, пѣніе — удовольствія и радостныхъ слезъ, Аполонъ — стиховъ, любовь сантиментальныхъ мыслей, содѣлающихъ насъ славными и безсмертными не только въ настоящее время, но и въ грядущихъ вѣкахъ.

— Клянусь Богомъ, воскликнулъ Санчо, вотъ это жизнь самая по мнѣ; къ тому-же за одно съ вами вѣрно не откажутся сдѣлаться пастухами цирюльникъ и бакалавръ Самсонъ Карраско; да какъ-бы и самого священника не взяла охота пристроиться къ нашему пастушеству; онъ такой весельчакъ и охотникъ до удовольствій.

— Ты правъ, какъ нельзя болѣе, Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ, и если, въ намъ пристанетъ, въ чемъ я нисколько не сомнѣваюсь, бакалавръ, онъ станетъ называться пастухомъ Самсонэтомъ или Карраскономъ; а цирюльникъ Николай пастухомъ Нихолазо. Какъ назвать священника? Этого я право не знаю, развѣ уменьшительнымъ именемъ: пастухомъ Куріамбро [25]. Имена-же пастушкамъ, въ которыхъ мы будемъ влюблены, очень легко подобрать; въ тому-же имя моей дамы одинаково подходитъ въ принцессѣ и пастушкѣ, и мнѣ нѣтъ надобности ломать голову, пріискивая ей другое, болѣе соотвѣтственное имя, ты-же назовешь свою даму, какъ тебѣ будетъ угодно.

— Терезиной — иначе не назову, отвѣтилъ Санчо, имя это подойдетъ и въ ея крестному имени и въ ея толщинѣ. Воспѣвая ее въ своихъ стихахъ, я покажу, какъ чисты мои помыслы, потому что не хочу я молоть хлѣбъ свой на чужихъ мельницахъ. Священнику же не подобаетъ имѣть пастушки, не хорошій былъ бы примѣръ; а что касается бакалавра, у него душа въ его рукахъ.

— Боже! воскликнулъ Донъ-Кихотъ; какая чудесная будетъ это жизнь! Сколько роговъ, сколько віолей, сколько тамбуриновъ, свирѣлей и дудокъ станутъ услаждать нашъ слухъ! И если въ этой музыкѣ будутъ раздаваться звуки альбога, тогда у насъ составится цѣлый пасторальный оркестръ.

— Это что альбогъ? спросилъ Санчо, я не видѣлъ и не слышалъ его никогда.

— Альбогъ — это металлическія доски, похожія на ноги подсвѣчника, сказалъ Донъ-Кихотъ, которыя издаютъ весьма пріятный, мелодичный звукъ, — подходящій какъ нельзя болѣе въ рѣзкому звуку тамбурина и волынки, — когда ихъ ударяютъ одна о другую пустой стороной. Слово альбогъ — арабское, какъ и всѣ, начинающіяся въ нашемъ языкѣ слогомъ al: almohaza, almorzar, alfombra и др. Въ испанскомъ языкѣ только три арабскихъ слова кончаются на і: borcegui [26], maravedi [27] и zaquizami [28]; слово alheli [29] тоже арабское, но кончаясь на і, оно начинается на al. Говорю это тебѣ между прочимъ, въ слову, по поводу альбогъ. Что въ особенности поможетъ намъ украсить пастушій насъ бытъ, продолжалъ онъ, это то, что я слегка, а бакалавръ Самсонъ сполна поэты. О священникѣ ничего не могу сказать, но готовъ биться объ закладъ, что онъ тоже не прочь отъ стихотворства, о цирюльникѣ же Николаѣ, не можетъ быть и рѣчи; всѣ цирюльники играютъ на гитарахъ и складываютъ пѣсеньки. Я буду оплакивать въ стихахъ моихъ разлуку, ты станешь прославлять свою вѣрную любовь, пастухъ Каррасконъ явится отвергнутымъ любовникомъ, священникъ чѣмъ ему будетъ угодно; словомъ дѣло устроится на славу.

— Да, но только такой я несчастный человѣкъ, сказалъ Санчо, что не дождаться мнѣ должно быть никогда этой прекрасной жизни. А ужъ какихъ бы надѣлалъ я деревянныхъ ложечекъ, ставши пастухомъ! сколько сбилъ бы я сливокъ, сколько собралъ бы салату, сколько сплелъ бы гирляндъ, сколько надѣлалъ бы пастушьихъ игрушекъ! Не доставили бы мнѣ эти работы, быть можетъ, славы умнаго человѣка, но доставили бы славу изобрѣтательнаго и ловкаго. Дочь моя, Саншета, приносила бы обѣдъ намъ въ наши пастушьи шалаши; только чуръ! смотри въ оба! не всѣ пастухи — люди простенькіе, есть между ними и лукавые, а дочь моя право, ничего себѣ, и мнѣ вовсе не желательно, чтобы отправившись за шерстью, она сама бы вернулась безъ шерсти. Любовь и на поляхъ также заигрываетъ, какъ въ городахъ, вездѣ ее носитъ: и по нашимъ земледѣльческимъ хижинамъ и по дворцамъ королей. Но удали искушеніе и удалишь прегрѣшеніе, говоритъ пословица; когда не видятъ глаза, спокойны сердца, и лучше скачокъ чрезъ заборъ, чѣмъ молитва добраго человѣка.

— Довольно, довольно, перебилъ Донъ-Кихотъ; одной пословицей ты могъ прекрасно выразить твою мысль. Сколько разъ совѣтывалъ я тебѣ, Санчо, не быть такимъ щедрымъ на пословицы, и не давать имъ воли, когда онѣ сорвутся у тебя съ языка, но видно говорить тебѣ объ этомъ значитъ стрѣлять горохомъ въ стѣну: меня сѣкетъ матъ, а я сѣку палку.

— Да и ваша милость тоже хороши, сказалъ Санчо; печка говоритъ котлу: сними черноту съ своей внутренности; а вы учите меня не говорить пословицъ, и сами сыплите одну за другой.

— Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ, я говорю пословицу кстати; она подходитъ къ тому, что я сказалъ, какъ перстень къ пальцу, ты же вытаскиваешь ихъ насильно, за волосы, не ожидая, чтобы онѣ сами пришли. Если память не измѣняетъ мнѣ, я, кажется, сказалъ тебѣ однажды, что пословицы — это кратко высказанныя истины, выведенныя изъ долгаго опыта и наблюденій нашими древними мудрецами. Но пословица, сказанная не кстати, это краткое, но только не мудрое, а глупое изреченіе. Довольно однако, время близится въ ночи, поэтому сойдемъ съ большой дороги и отыщемъ себѣ убѣжище на ночь. Богъ вѣсть, что будетъ завтра.

Отошедши въ сторону отъ большой дороги, Донъ-Кихотъ и Санчо плохо и поздно закусили; послѣдній со вздохомъ вспомнилъ лишенія, претерпѣваемыя странствующими рыцарями въ городахъ и лѣсахъ, и смѣняющее ихъ порою изобиліе въ замкахъ богатыхъ и знатныхъ, или въ домахъ достаточныхъ людей, какъ у донъ-Діего де Миранда, на свадьбѣ Камаша и у донъ-Антоніо Марено. Но, подумавши, что не вѣчно быть дню и не вѣчно ночи, онъ заснулъ подъ бокомъ своего бодрствовавшаго всю ночь господина.